Горенштейн выпал из литературного процесса, благодаря двум своим выдающимся творениям. Сюжет «Дома с башенкой» известен теперь многим, но всё же очень кратко его напомню: мальчик едет с мамой в поезде в Сибирь в эвакуацию, она заболевает, на какой-то станции её на носилках уносят и везут в больницу. Мальчик выходит из поезда, мечется по городу в поисках единственной в городе больницы, находит больницу, мать умирает у него на глазах. (На самом деле Горенштейн и его мать всё же добрались до цели ─ это был среднеазиатский городок Наманган, где в 1942 году Энна Абрамовна умерла от свирепствовавшего там тифа, а мальчика отправили в детский дом. Мать успела зарегистрировать будущего писателя в Намангане, где по странному совпадению в 1942 году тоже от тифа умерли мои бабушка Мина Лернер, урожденная Лозман, и дедушка Ихил Лернер и похоронены в братской могиле. Не в одной ли братской могиле похоронены мои бабушка и дедушка и мама Фридриха?). Рассказ был не без труда, с приключениями опубликован в 1964 году в «Юности», однако несмотря на успех публикации, автор исчез, надолго. На 30 лет! Вот такой поворот (а о том, что виной была не столько власть, по мнению писателя, сколько литературное окружение, зависть и пр., я рассказала в своих книгах).
Второе, значительное для русской литературы произведение ─ повесть «Зима 53 года», написанная в 1965 году. За 10 лет до написания повести, в 1955 г., Горенштейн стал обладателем диплома горного инженера и получил распределение на шахту в Кривой Рог. Герой повести Ким, как и автор, ─ личность с неподходящей анкетой, у него также репрессированы родители. Обвинённый в космополитизме, Ким отчислен из университета. Сын «врага народа» работает на шахте под постоянной угрозой ареста и в конце повести погибает.
Безысходное положение, в котором находился Ким, ничуть не лучше положения Ивана Денисовича из повести Солженицына[4]. Более того, в то время как у Ивана Денисовича остаётся хотя бы надежда выжить и освободиться, «свободный» Ким знает, что надежды нет ─ «освобождаться» можно либо в лагеря, прямиком к Ивану Денисовичу, либо в смерть, что, собственно, и произошло, когда исчезла последняя опора жизни ─ любовь к ней. Горенштейн в «Зиме 53-го года» полемизировал с повестью Солженицына. Дескать, зачем далеко ходить? Вы пишете об экстремальных условиях в сталинском подневолье, а я докажу, что на воле бывало не лучше. «Новый мир» отказался эту повесть опубликовать, хотя литературный редактор журнала Анна Берзер была в восторге от неё.
Для меня в творческой биографии Горенштейна история с «Зимой 53-го года» ─ это «второй поворот винта», произведение было искусственно (насильно) спрятано от читателя, запомнившего Горенштейна после «Дома с башенкой». Примечательно, что после неудачи с повестью Горенштейн свою художественную прозу никому не показывал. Таким образом, все книги Горенштейна на десятилетия были спрятаны от читателя, того самого читателя, который, согласно меткому выражению Набокова, спасает писателя от «гибельной власти императоров, диктаторов, священников, пуритан, обывателей, политических моралистов, полицейских, почтовых служащих и резонеров». Горенштейн, когда в очередной раз жаловался нам на невезение, вспоминал именно «Зиму 53 года». Для самоуспокоения, он сочинил некую теорию писательского «неуспеха», находил даже положительные стороны в разрыве с Москвой и говорил: «Если бы суета в «Новом мире» из-за шахтерского романа завершилась в мою пользу, я стал бы благополучным, успешным, хорошо оплачиваемым писателем и вряд ли написал бы романы «Место» и «Псалом». Так что судьба поступила со мной жестоко, но верно».
Но когда мы появились на пороге квартиры писателя, мы не знали ничего о трагической судьбе мастера. Нам открыл дверь человек роста выше среднего в тельняшке, коротко остриженный с седоватыми усами. Позднее я узнала, что он был по-детски влюблен в романтику морских путешествий, во всевозможные морские атрибуты и символы.
Квартира у Горенштейна была трёхкомнатная, на четвёртом этаже. Слева от входной двери в самом начале длинного и узкого коридора располагалась небольшая комната, служившая одновременно и кабинетом, и библиотекой, и спальней; следующая дверь вела в такую же маленькую комнату, которая была когда-то детской сына Дани и, наконец, третья дверь слева была распахнута в такую же маленькую кухню. Там у окна красовались в вазах и корзинках разнообразные натюрморты из овощей и фруктов: выложенные затейливыми орнаментами апельсины, бананы, огурцы и помидоры. Слева в углу гостиной стоял жизненно важный «персонаж» ─ большой солидный телевизор, необходимый для жизненного существования писателя. Горенштейн был политиком самого высокого накала и, слушая политические новости, гневно кричал и грозил кому-то в экран, ругался с телевизором, словом, вёл себя, как болельщик на футбольном матче. По убеждению писателя мир мельчал, мельчали и политики ─ времена личностных, ярких, талантливых государственных деятелей, таких, как Рузвельт и Черчилль, давно ушли и, наоборот, пришло время Клинтона ─ «пантофельного мужчины в белом доме» с опереточными пошлыми сюжетами личной биографии, которыми забавлялся весь мир.