Я стал выведывать у него причины, побудившие его на такой серьёзный и смелый шаг, как перемена религии, но он твердил мне только одно, что «Новый завет есть естественное продолжение Ветхого» ─ фразу, очевидно, чужую и заученную и которая совсем не разъясняла вопроса… Оставалось только примириться на мысли, что переменить религию побудил моего сожителя тот же самый беспокойный дух… Подбирая фразы, он как будто старался собрать все силы своего убеждения и заглушить ими беспокойство души, доказать себе, что, переменив религию отцов, он не сделал ничего страшного и особенного, а поступил как человек мыслящий и свободный от предрассудков, и что поэтому он смело может оставаться в комнате один на один со своею совестью. Он убеждал себя и глазами просил у меня помощи…» В данном случае многоточие чеховское.
Чем ещё окончить эту исповедь смертельно смешной трусливой личности, как за соломинку цепляющейся за мессианско-идеологические проповеди, стараясь спастись от страха перед своим бытием, бытием изгоя-еврея в антисемитской среде. Понять это можно, но одобрить, тем более, оправдать ─ нет. Даже Достоевский, уж на что сам антисемитствовал, а ответил такому крещёному еврею: «Как же можете вы отказываться так просто от сорока веков верования отцов?» (Что-то в этом духе ответил.)
Но ведь не от веры отцов они отказываются. И бывший Исаак признаёт, что он до последнего времени совсем не знал Бога: «Я был атеист». А нынешние Исааки, Александры Иванычи, крещёные евреи ─ тем более. Разве кто-нибудь из них был верующим иудеем? Нет, не от веры отцов они отказываются, а от нации отцов, хотя весьма комично хотят отказаться, часто любой ценой. Но это выглядит комично лишь до тех пор, пока не начинают расплачиваться, и часто от них этой расплаты, оплаты своей христианской религии, и не требуют. Но они платят добровольно, сами от себя, и, случается, такой ценой, после которой уже ─ что там житель города Кариота Иуда, что там растлитель своей души Свидригайлов! Обычный мелкий бытовой подлец, обокравший свою старую мать ради картёжных радостей, повесился бы.
Эти не вешаются, по крайней мере, в большинстве. Да и случалось в прошлом (думаю, и теперь тоже), начавшие платить добровольно потом берутся на службу. А если не берутся, то всё равно служат добровольно, верой и правдой. Так что, без их службы прежний древний седой антисемитизм и нынешний сильно бы обнищали ─ «судите сами».
После всего сказанного настало время приглядеться к роману Светова «Отверзи мне двери», так рьяно рекомендуемому указующим перстом С. Тарощиной. Ну, если не ко всему роману, то к его квинтэссенции. Всё-таки Чехов в «Перекати-поле» смотрел на героя, бывшего Исаака, ныне Александра Иваныча со стороны, стремясь постичь его идеи новообращённого. Крещёный еврей Светов, судя по всему, списывает героя ─ крещёного еврея, в душе которого, по словам Тарощиной, «сошлись вопросы вековой глубины и, может быть, ещё долгой протяжённости», с самого себя, то есть образ героя автобиографичен, и идеи героя близки автору.
Как пишет обо мне и моей повести «Последнее лето на Волге» соавтор Тарощиной из «Независимой газеты» Клейн, «публицистический напор смыл границы, в результате перед нами не столько мироощущение героя, сколько оголённая концепция самого автора».
Какова же эта публицистика, и какова «оголённая концепция» автора Ф. Светова? Литературный критик Бенедикт Сарнов, выступая на радиостанции «Свобода» в программе «Писатели у микрофона», довольно точно передал эту «оголённую» концепцию Светова, в девичестве Фридлянда. Герой ─ крещёный еврей, в душе которого сошлись и т.д., «оголённо» излагает концепцию так: чего стоит ручеёк еврейской крови по сравнению с океаном крови христиан, пролитой евреями? Такой вольнодумец. Причём, вольнодумец Ф. Светов, в девичестве Фридлянд, после публичного оглашения по радио своей «оголённой концепции», всполошился, вступил по телефону в пререкания с критиком Бенедиктом Сарновым: «Так КГБ поступает! Это говорю не я, это говорит персонаж романа!» Подобным образом Ваньку валяет, отнекивается, отрекается. А о моей повести «Последнее лето на Волге» Клейн заявляет: «Не столько мироощущение героя, сколько оголённая концепция автора».
Я, кстати, от моего героя не отрекаюсь. Да, многие из его высказываний и мироощущение мне близки, и я их принимаю на себя. И С. Тарощина, так настойчиво рекомендовавшая присяжным заседателям-читателям роман Светова с его героем крещёным евреем и его концепциями, о моей повести «Последнее лето на Волге» пишет: «Философствует наш автор (то есть я ─ Ф.Г.) вволю. Горенштейн бьётся над разгадкой русского национального характера, как над кроссвордом».