В этом году Ницше ведет более общительный образ жизни и приобретает новых товарищей. Общественные дела его больше не интересуют. Вслед за упоением победой Пруссия снова опустилась на дно обыденной жизни. Большие дела великих людей сменились пошлой болтовней с трибун и в печати. Ницше отворачивается от такой действительности. «Пусть, — пишет он, — множество посредственных людей занимаются насущными, практическими целями. Для меня же страшно даже подумать о такой участи!» Может быть, Ницше даже немного сожалеет о своем увлечении этой драматической перипетией, хотя он и знал, что, по учению Шопенгауэра, политика и история — это призрачная игра. Или он об этом забыл? Он прибегает к письменной форме, желая укрепить свою мысль, и старается определить ограниченный смысл и ценность человеческих страстей.
«История есть не что иное, как бесконечное сражение бесчисленных и разнообразных интересов, столкнувшихся на своем пути в борьбе за существование. Великие «идеи», которые, по мнению большинства, являются двигателями этой борьбы, суть не более как отражение света, скользящего по взволнованной поверхности моря. Оно не оказывает на самое море никакого действия, но волны от него приобретают своеобразную красоту и даже способны обмануть наблюдателя своим блеском.
Все равно, будет ли это отражение от лучей солнца, луны или маяка, волны будут только освещены немного сильнее или немного слабее. Вот и все».
Ницше целиком углубляется в изучение искусства и философских систем гениального античного мира. Он страстно привязан к своему учителю Ритчлю. «Этот человек — моя научная совесть», — говорит он. Ницше посещает вечера Ферейна (кружка), вместе со всеми говорит, спорит. Он берет на себя работы больше, чем может выполнить, и делится ею со своими друзьями. Ницше берется за изучение Диогена Лаэртского, этого великого компилятора, давшего нам чрезвычайно ценные сведения о греческих философах. Он мечтает о том, как напишет ясный, содержательный, но непременно красивый реферат. «Каждый серьезный труд, — пишет он Дейссену, — оказывает на нас, как ты сам, наверное, испытал, моральное воздействие. Усилие, делаемое нами для того, чтобы сосредоточить свое внимание на заданной теме, можно сравнить с камнем, брошенным в нашу внутреннюю жизнь: первый круг не велик по объему, число последующих кругов увеличивается, и сами они расширяются».
В апреле Ницше просматривает и исправляет все свои заметки, главным образом обращая внимание на красоту внешней формы. В противоположность другим ученым он не хочет пренебрегать тонкостью и остротою выражений, художественным распределением фраз. Он хочет писать в самом глубоком, классическом значении этого слова.
«Словно завеса упала с моих глаз, — пишет он. — Я слишком долго прожил в полном неведении стилистики. Меня разбудил голос категорического императива: «ты должен писать, необходимо, чтобы ты писал». Я старался писать красиво. С тех пор, как я уехал из Пфорта, я редко брался за перо, и оно, казалось, неловко лежало в моей руке. Бессильная злоба охватывала меня. Принципы хорошего стиля, данные нам Лессингом, Лихтенбергом и Шопенгауэром, звучали в моих ушах. Утешая себя, я мог только вспомнить, что все они единодушно соглашались с тем, что писать хорошо чрезвычайно трудно, и для того, чтобы приобрести стиль, необходимо много предварительной, усидчивой работы. Прежде всего я хочу, чтобы мой стиль был легок и носил веселый оттенок. Я применю к выработке стиля ту же систему, которую я применяю к моей игре на рояле: это будет не только воспроизведение заученных пьес, но и насколько возможно свободная фантазия, всегда логичная и красивая».
К радостному состоянию Ницше примешивается еще и несколько сентиментальное счастье: он находит себе друга. Ницше долгое время оставался верным друзьям своего раннего детства; один из них умер, а другой, после десятилетней разлуки и в силу совершенно различных интересов и занятий, стал для Ницше чужим человеком. В стенах Пфорта он любил прилежного Дейссена и преданного Герсдорфа; из них первый учился в Тюбингене, а другой — в Берлине. Ницше аккуратно писал им, но простая переписка не могла, конечно, удовлетворить его инстинктивной потребности в сердечной дружбе. Наконец, он познакомился с Эрвином Роде, человеком сильного и ясного ума. Ницше тотчас же полюбил его и, не будучи в состоянии любить и не преклоняться, он стал благоговеть перед ним и наделять его всеми прекрасными качествами, которыми так полна была его собственная душа. Они встречались каждый вечер после тяжелого трудового дня. Молодые люди гуляют пешком, катаются верхом и без умолку говорят. «Первый раз в жизни, — пишет Ницше, — я испытываю радость дружбы на фоне морали и философии. Мы обыкновенно много спорим и в очень многих вопросах не соглашаемся друг с другом. Но как только спор принимает серьезный характер, тотчас же потухают все несогласия, и мирное согласие воцаряется в наших душах».
Друзья решили провести вместе первые недели вакаций. Освободившись в начале августа, они вместе покидают Лейпциг и отправляются искать уединение к границе Богемии. Лесистая, несколько возвышенная местность по красоте своего пейзажа несколько напоминает Вогезы. Ницше и Роде ведут жизнь странствующих философов. С легким багажом за плечами — книг они с собою не взяли — друзья бодро и беззаботно шагают из одной харчевни в другую, философствуют о Шопенгауэре, Бетховене, о Германии и Греции. Они высказывают свои суждения со свойственной молодости быстротою и не перестают злословить о науке. «О, ребяческое самомнение эрудиции! — восклицают они. — Гениальность Греции открыта поэтом Гёте. Он показал немцам, всегда погруженным в мечтательность, античный мир, как образец прекрасного, как пример светлой, богатой красоты. Профессора шли в своих открытиях позади него. Они стремились к возрождению античной культуры, их близорукие глаза видели в этом чудесном создании искусства лишь предмет для научного исследования. Чего они только не изучали? Творительный падеж у Тацита, деепричастие — у латинских авторов Африки, до самых последних мелочей они изучали язык Илиады и точно установили, в каком соотношении он находится с тем или иным арийским наречием. Гёте почувствовал выдающуюся красоту Илиады, а профессора — нет. Мы ставим себе-задачей прекратить это пустое занятие и вернемся к традициям Гёте; мы не будем рассекать на части греческий гений, мы оживим и заставим всех проникнуться его красотой. Пора закончить это кропотливое исследование, которое в продолжение стольких лет ведут ученые. Наше поколение закончит этот труд и завладеет всем богатством прошлого. Ведь наука тоже должна служить прогрессу».
Целый месяц, пробираясь по густым лесам, юноши занимались подобными разговорами и наконец очутились в Мейнингене, маленьком городке, где музыканты пессимистической школы давали целую серию концертов. Одно из писем Ницше рисует нам картину такого концерта. «За дирижерским пультом находился аббат Лист[5]. Играли симфоническую поэму Ганса Бюлова под названием «Нирвана», объяснение которой в прилагаемой программе было сделано в форме шопенгауэровских максим. Самая музыка была ужасна, но Лист замечательно тонко схватил самый характер индийской «Нирваны» и воспроизвел его в своем следующем произведении «Блаженства». На другой день после этого концерта Ницше и Роде расстаются, и каждый возвращается в свою семью.
Оставшись один в Наумбурге, Ницше усердно принимается за занятия и чтение. Он изучает молодых немецких философов — Гартманна, Дюринга, Ланге, Банзена. Он восхищается ими со снисходительностью собрата по оружию, мечтает лично познакомиться, работать вместе с ними в «Обозрении», которое они могли бы основать. Он пишет философский опыт, нечто вроде манифеста о человеке, которого он хотел бы сделать учителем современной ему молодежи, — о Шопенгауэре. «Это самый истинный из всех философов. В нем нет никакой притворной чувствительности; душа его преисполнена смелостью, а это главная добродетель вождя». Ницше торопливо заносил в свою записную книжку: «Век Шопенгауэра заключает в себе здоровый, проникнутый идеалом пессимизм, серьезную, мужественную силу, вкус ко всему простому и здоровому. Шопенгауэр — это философ воскресшего классицизма, германского эллинизма».
5
Ференц Лист (1811–1886), знаменитый пианист, композитор, педагог, капельмейстер. В начале 60-х годов переселился в Рим, в 1865-м принял малое пострижение и звание аббата. С этого момента творчество его, ранее уже окрашенное в мистицизм, направилось преимущественно в сторону церкви. Плодами этого периода служат оратории «Св. Елизавета», «Христос», четыре псалма, «Реквием», «Венгерская коронационная месса».