Но слава пришла к Вагнеру. В июле 1868 года в Дрездене в первый раз идут «Мейстерзингеры», благородная, родная для немцев поэма, где героем и главным действующим лицом является немецкий народ. Он фигурирует на сцене в своих состязаниях, играх, перед нами проходят картины его любви, труда, и сам этот народ прославляет свое искусство и музыку. Германия переживала в этот момент горделивое стремление к величию. Она была достаточно уверена в себе и обладала достаточным размахом для того, чтобы осмелиться признать гениальность Вагнера. Вагнер имел шумный успех; за последние месяцы 1868 года он переступил невидимую грань, после которой для человека наступают дни вечной, бессмертной славы.
Ницше слышал «Мейстерзингеров»; чудная красота этой оперы тронула его, он уже не ощущает потребности критиковать Вагнера. «Чтобы быть справедливым по отношению к такому человеку, — пишет он Роде, — необходимо проникнуться энтузиазмом. Я тщетно стараюсь слушать его музыку с холодным и сдержанным вниманием: эти звуки заставляют во мне дрожать каждый нерв…» Обаяние вагнеровского творчества покорило его, Ницше хочет, чтобы и друзья разделили с ним его новое увлечение; он сообщает им о своих впечатлениях. «Вчера вечером, — пишет он, — я был на концерте, и увертюра к «Мейстерзингерам» захватила меня с такою силою, что я уже давно не испытывал ничего подобного.». Сестра Вагнера, госпожа Брокгауз, живет в Лейпциге; судя по отзывам ее друзей, это женщина высокого ума, и печать гения ее брата видна на ней. Ницше очень бы желал познакомиться с нею, и его скромное желание было скоро удовлетворено.
«Однажды вечером, — пишет он Роде, — я возвращаюсь домой и нахожу коротенькую записку: «Если ты хочешь познакомиться с Рихардом Вагнером, приходи в «Театральное кафе» в без четверти четыре. Подпись W… sh…» Это известие, прости меня, вскружило мне голову, и точно какой-то вихрь охватил меня. Конечно, я бегу разыскивать этого очаровательного Виндиша и получаю от него более подробные сведения. От него я узнаю, что Вагнер находится в Лейпциге у своей сестры и соблюдает самое строгое инкогнито, что газеты ничего не знают, а вся прислуга в доме Брокгауз нема, как могильщик. Г-жа Брокгауз, сестра Вагнера, познакомила его только с г-жою Ритчль, женщиной тонкого ума и проницательности. Г-жа Брокгауз хотела похвастать своею подругою перед братом и показать своему счастливому другу знаменитого композитора. «Г-жа Ритчль, — продолжал рассказывать Виндиш, — и сейчас там, и Вагнер играет «Песню» из «Мейстерзингеров» (которую ты хорошо знаешь)». Очаровательная дама слушает его игру и заявляет, что эта песня хорошо знакома ей, благодаря мне, моей опере. В радостном изумлении Вагнер высказывает непосредственное желание открыть мне свое инкогнито. Решено было пригласить меня в пятницу вечером. Виндиш заявил, что мне могут помешать мои обязанности, работа, или я могу в этот день оказаться связанным каким-нибудь другим обещанием. Приняв это во внимание, мой визит отсрочили до воскресенья после полудня.
В назначенный день мы идем вместе с Виндишем и застаем всю семью в сборе, за исключением самого Вагнера; по показаниям домашних, он ушел из дому без шляпы; одни роскошные волосы защищали его голову. Я познакомился со всем семейством, очень милым и благовоспитанным; меня приняли очень любезно и пригласили в воскресенье вечером. Я согласился.
В продолжение всех последних дней, уверяю тебя, я находился почти в романтическом настроении; признайся, ведь в этом событии, в моем знакомстве с этим героем, к которому никто не смел приближаться, есть что-то близкое к легенде.
Ради этого торжественного вечера я решил надеть самое лучшее мое платье. Как раз к этому воскресенью портной обещал приготовить мою фрачную пару — все шло как нельзя лучше. Наступает воскресенье, идет дождь со снегом. Одна мысль о том, что надо выйти на улицу, вызывала дрожь. Поэтому я нисколько не рассердился, когда днем ко мне пришел Р. Мы поговорили с ним об элеатской школе и о существе Бога — в их философских системах, так как он собирается, как candidandus писать на тему, данную Аренсом — «Развитие божественной идеи до Аристотеля», — тогда как Ромундт имеет претензию написать «О воле» и получить университетскую премию. Наступают сумерки, а портной не приходит. Ромундт собирается уходить: я выхожу вместе с ним и отправляюсь к портному, где застаю подмастерьев, спешно заканчивающих мой костюм; они обещают через 3 часа доставить его ко мне на дом. Я ухожу довольный положением дел, читаю Kladderadatsch и с удовольствием нахожу в хронике, что Вагнер в данный момент находится в Швейцарии, но что в Мюнхене для него строится прекрасный дом. Я-то хорошо знал, что через несколько часов увижу его и что вчера пришло письмо от молодого короля с адресом: «великому немецкому композитору Рихарду Вагнеру».
Возвращаюсь домой — портного нет. Удобно усаживаюсь и читаю диссертацию об «Евдокии»; время от времени до меня долетает и раздражает отдаленный посторонний шум; наконец, я слышу звонок у запертой железной калитки…»
Это звонил портной. Ницше примеряет платье; оно сидит хорошо; он благодарит хозяина, но тот не уходит и требует денег. Ницше относительно денег всегда держался особого мнения: но портной повторяет свое требование уплаты; а Ницше продолжает отказываться; портной неумолим и уходит, унося с собою платье; Ницше остается пристыженным, с неудовольствием осматривает свой черный сюртук и очень сомневается в том, чтобы он был достаточно хорош для Вагнера, но наконец все же надевает его.
«…Идет проливной дождь. Часы показывают четверть девятого. В половине девятого Виндиш будет меня ждать в «Театральном кафе». Я выхожу; на дворе черная, дождливая ночь, и я, тоже несчастнейший из смертных, одет в черное и даже не во фрак, но пребываю в самом романтическом настроении. Судьба благоприятствует этому настроению. Вид покрытой снегом улицы представляет собою что-то таинственное и необычайное.
Вот, наконец, мы входим в уютную, изящную гостиную Брокгаузов, где кроме самой семьи, из посторонних — только мы двое. Меня представляют Рихарду, которому в нескольких словах я высказываю мое восхищение; он очень внимательно расспрашивает меня, как я стал поклонником его музыки, разражается проклятиями по поводу всех постановок своих опер, за исключением прекрасного исполнения их в Мюнхене, и издевается над отеческими советами дирижеров оркестров: «теперь, господа, пожалуйста, немного страсти, еще немного страсти, друзья мои…» Вагнер великолепно имитирует лейпцигский акцент.
Мне хотелось бы дать тебе хоть некоторое представление о том совершенно особенном состоянии, которое я пережил в течение этого вечера, о его радостях, таких необычайных по своей живости; до сегодняшнего дня я все еще не могу прийти в состояние равновесия и, милый друг, я не могу сделать ничего лучшего, как рассказать тебе пережитое в форме волшебной сказки. До и после обеда Вагнер играл нам лучшие места из «Мейстерзингеров» и сам исполнял все партии; ты, конечно, можешь себе представить, что ему многого не хватало. Это человек баснословно живой и стремительный; говорит он чрезвычайно быстро, речь его блещет умом, и он легко воодушевлял наше интимное общество. Я имел с ним, между прочим, продолжительный разговор о Шопенгауэре. Ты понимаешь, с какой радостью я услышал от него самый восторженный отзыв и признание в том, сколь многим он обязан Шопенгауэру, который, единственный из всех философов, понимал сущность музыки. Затем он пожелал узнать, какое положение занимают по отношению к Шопенгауэру современные философы; он очень смеялся над философскими конгрессами в Праге и упомянул о философском «лакействе». Потом он прочел отрывок из своих только что написанных мемуаров, сценку из его студенческой жизни в Лейпциге, написанную с необычайным юмором, о которой я до сих пор не могу вспомнить без смеха. У Вагнера удивительно гибкий и тонкий ум.
На прощание, когда мы с Виндишем уже собирались уходить, он очень горячо пожал нам руки и самым дружеским образом приглашал нас зайти к нему поговорить о музыке и философии. Он поручил мне познакомить с его музыкой его сестру и родных. Я принял это поручение с энтузиазмом. Я лучше и подробнее расскажу тебе об этом вечере, когда он станет для меня прошлым и я более объективно смогу отнестись к нему. А на сегодня прощай, шлю тебе мои лучшие пожелания…»