День спокойной оценки, которого ждал Ницше, так и не наступил. Он приблизился к человекобогу, он чувствовал всю силу его гения, и душа его была очарована им. Он изучил теоретические труды Вагнера, которыми пренебрегал до этого времени, и с полным вниманием и серьезностью отнесся к его идее единого искусства, воплощающего в себе рассеянные красоты поэзии, пластики и гармонии. Он предвидел обновление немецкого духа, и подвижный ум его быстро направился именно в эту сторону.
Однажды Ритчль сказал ему: «Я хочу застать вас врасплох. Хотите получить кафедру профессора Базельского университета?» Изумление Ницше не имело границ. Ему шел 24-й год, и он не имел еще научной степени. Он попросил Ритчля повторить его странное предложение и получил от него следующие объяснения: из Базеля на его имя пришло письмо, где его спрашивали, что за человек Фридрих Ницше, автор двух прекрасных статей, изданных в «Рейнском Музее», и можно ли было бы ему доверить кафедру филологии? Ритчль отвечал, что Фр. Ницше — молодой человек, который может сделать все, что только захочет. Он даже взял на себя смелость написать, что Фр. Ницше гениален. Вопрос окончательно еще не был решен, но, во всяком случае, предложение, сделанное Ницше, было очень лестно.
Ницше с бесконечным волнением выслушал этот рассказ; он мог гордиться таким к нему отношением, а между тем своеобразная грусть охватила его. От него улетал, таким образом, целый год свободы, обладателем которой он уже считал себя. Планы занятий, обширная программа чтения, путешествие, — все улетело. Он точно терял счастливую, полную грез жизнь. Но разве же он мог отказаться от такого прекрасного предложения? Несмотря на все доводы рассудка, у него все же оставалось в душе некоторое колебание, и необходимо было все влияние Ритчля, чтобы победить его. Старый ученый чувствовал глубокую нежность к этому странному ученику, талантливому филологу, метафизику, поэту, он любил его и верил в него. Одно только беспокоило его, как бы Ницше, постоянно вдохновляемый различными прекрасными побуждениями, не растратил бы своей энергии на слишком разнообразные предметы и не погубил бы своего дарования. В продолжение четырех лет Ритчль давал ему один и тот же настойчивый совет: «Сдерживайте себя для того, чтобы быть сильным». Ницше вспомнил об этом совете, понял весь его смысл и покорился правоте своего учителя. Он тотчас же написал Эрвину Роде: «Не думайте больше о нашем парижском путешествии: я, по всей вероятности, получу место профессора филологии в Базельском университете, это я-то, желавший изучать химию! С сегодняшнего дня я вообще думаю, что надо начать приучать себя к отречению. Там меня ждет полное одиночество, около меня не будет ни одного друга, мысль которого звучала бы вместе с моей мыслью, подобно тому, как нижняя терция сливается с верхней».
Ницше получил выпускной диплом без экзамена: это было сделано из уважения к его прежним работам и ввиду исключительности случая. Лейпцигские профессора не считали удобным экзаменовать своего базельского коллегу. Перед отъездом Ницше провел некоторое время у своих родных в Наумбурге. Вся семья радовалась и торжествовала: «Такой молодой — и уже профессор университета!» «Подумаешь, какое событие, — нетерпеливо возражал Ницше, стало на свете одной пешкой больше, вот и все!»
13 апреля он пишет Герсдорфу:
«…Наступил последний срок, последний день моего пребывания у домашнего очага. Завтра утром выхожу в широкий свет, начинаю новое для меня ремесло, вступаю в тяжелую атмосферу обязанности и долга. Еще раз приходится сказать «прости» золотому времени, когда работа была свободна и не ограничена, когда каждая минута была полновластна, когда искусство и мир представлялись нам как великолепное зрелище, в котором мы едва только принимаем участие… Это время безвозвратно прошло, теперь наступило царство жестокого бога — повседневного труда. Ты знаешь эту трогательную студенческую песню «Понравилась я скромному студенту»… Да, да наступила и моя очередь сделаться филистером. Когда-нибудь, где-нибудь, а поговорка всегда сбывается. Должности и почести не достаются даром. Весь вопрос в том, чтобы узнать, что носимые тобой цепи сделаны из железа или из ниток. У меня осталось еще достаточно храбрости для того, чтобы при случае разорвать то или иное кольцо этой цепи и тем или иным способом подвергнуться всем жизненным опасностям. Я еще не чувствую в себе искривления позвоночника, присущего профессорам. Сделаться филистером, «άνοωπος ϋμουδος», стадным человеком, — да хранят меня от этого Зевс и Музы! К тому же я не вполне понимаю, как я могу сделаться тем, чего во мне органически нет. Я скорее боюсь впасть в другого рода филистерство, приобрести профессиональную «обособленность». Вполне естественно, что ежедневные занятия, непрестанная сосредоточенность мысли на определенных научных вопросах отрицательно действуют на остроту восприимчивости ума и в корне кладут свой отпечаток на философское понимание вещей. Но мне кажется, что подобная перспектива менее опасна для меня, чем для большинства других профессоров. Философская серьезность так глубоко вскоренилась в меня, истинные и вечные проблемы жизни и мысли так ясно были мне указаны таким великим толкователем таинств, как Шопенгауэр, что я навсегда защищен от постыдного отступления перед «Идеей». Наполнить мою науку свежею кровью, заразить моих слушателей глубиной шопенгауэровской философии, передать им яркий, как звезда, свет его учения, — такова моя задача, моя, может быть, слишком смелая задача; я хотел бы быть чем-нибудь большим, чем педагогом добродетельных ученых; я думаю об обязанностях современного учителя, я забочусь о грядущем поколении, — вот что занимает мой ум. Если уж мы должны выносить нашу жизнь, то постараемся по крайней мере прожить ее так, чтобы после желанной смерти мы могли рассчитывать на уважение!»
III
Фридрих Ницше и Рихард Вагнер
Трибшен
Беспокойство Фр. Ницше было напрасно. Если бы он мог предугадать свое ближайшее будущее, то его бы охватила огромная радость. Рихард Вагнер жил в то время недалеко от Базеля, и здесь Ницше суждено было стать его другом.
Фр. Ницше поселяется в Базеле, устраивается на квартире, знакомится со своими коллегами, но все его мысли принадлежат Рихарду Вагнеру. Через три недели после приезда Ницше в сопровождении нескольких друзей совершает прогулку по Фирвальдштедтскому озеру. Однажды утром во время этой прогулки Ницше покидает своих спутников и идет вдоль берега в Трибшен, где в это время в полном уединении жил Вагнер. Так назывался небольшой мыс, вдающийся в озеро. На нем находится только одна вилла, окруженная садом, высокие тополя которого видны издалека.
Фр. Ницше подходит к решетке сада, останавливается у калитки и звонит. Он ждет и осматривается вокруг: самый дом скрыт от него деревьями. Он прислушивается и чутким ухом улавливает далекие звуки аккордов, которые заглушает приближающийся шум шагов. Выходит слуга: Ницше дает ему свою карточку и затем, оставшись один, начинает снова прислушиваться к тому же тоскливому, упрямому, без конца повторяющемуся аккорду. Невидимый музыкант на минуту останавливается, но тотчас же опять начинает отыскивать нужный звук, переходит из одного тона в другой и снова возвращается к первоначальному аккорду. Слуга возвращается и спрашивает: «Г. Вагнер желает знать, тот ли это самый Фр. Ницше, с которым он однажды виделся в Лейпциге?» — «Да!» — отвечает молодой человек. — «Г-на Фридриха Ницше просят пожаловать во время завтрака». Ницше извиняется: его ожидают друзья, и он не может прийти в это время. Слуга исчезает, потом возвращается с новым приглашением: «Г-на Фр. Ницше просят прийти в Духов день». В этот день Ницше свободен и принимает приглашение.
Ницше пришлось близко узнать Вагнера в хорошие моменты его жизни. Великий человек живет в одиночестве, вдали от публики, журналистов и толпы. Он только что женился на похищенной им жене Ганса Бюлова, дочери Листа и госпожи Д'Агу, прекрасной женщине, в жилах которой текла кровь двух рас. Это событие скандализировало всех фарисеев старой Германии. Вагнер кончает в своем уединении гигантский труд, цикл из четырех драм, из которых каждая громадна по своему объему; труд этот предпринят не ради людского удовольствия, а ради смятения и спасения душ; творчество Вагнера настолько необычайно, что нет публики, достойной его услышать, нет певцов, достойных его петь, нет достаточно большой, достаточно благородной сцены, на которой оно могло бы быть представлено. Но Вагнер не хочет спуститься до публики, пусть публика склонится перед ним. Он кончает «Золото Рейна», «Валькирию»; «Зигфрид» почти готов, и он уже познает радость автора, созерцающего венец своего труда. Беспокойство и гнев примешиваются к радости Вагнера, потому что он не из тех, кого может удовлетворить одобрение одного избранного ценителя в лице жены. Его волновали все мечты человечества, и он, в свою очередь хочет завладеть душами всех людей. Ему нужна толпа, он хочет, чтобы она слушала его, он непрестанно призывает ее и страдает от того, что тяжеловесные и медлительные немцы не следуют его зову. «Помогите мне! кричит он им в своих книгах. — К вам приходит сила и мощь, но, обладая ими, не пренебрегайте своими духовными учителями, не забывайте Лютера, Канта, Шиллера и Бетховена. Слушайте меня! Я наследник этих людей! Поддержите меня, мне нужна сцена, где бы я чувствовал себя свободным, дайте мне ее! Мне нужен народ, который бы меня слушал, будьте им. Ваш долг помочь мне. В свою очередь я прославлю вас!»