Обвинительная речь против Сократа смутила слушателей. Вагнер знал о выступлении Ницше и написал ему очень осторожное, но полное энтузиазма письмо в феврале 1870 года.
«Что касается меня, то я готов присоединить мой громкий голос к вашему, — да, это так! Вы достигли истины и остротой вашего ума установили правильную точку зрения. Я с восхищением жду продолжения ваших работ в вашей дальнейшей борьбе с вульгарным догматизмом. Но тем не менее положение ваше внушает мне некоторое беспокойство, и я желаю вам от всего моего сердца пе сломать себе шеи. Я хочу вам посоветовать не излагать больше своих дерзких взглядов, которым трудно поверить, в малоговорящих коротеньких брошюрах. Я чувствую, как глубоко вы проникнуты своими идеями; надо их собрать все вместе и издать большую, пространную книгу. Только тогда вы найдете себя и скажете истинное слово о божественных ошибках Сократа и Платона; ведь, несмотря на то, что мы отворачиваемся от них, мы все же не можем не обожать этих чудесных учителей. О, друг мой! Слова звучат подобно гимнам, когда мы говорим о необъяснимой гармонии этих людей, чуждых нашему миру. И какая гордость и надежда овладевают нами, когда, возвращаясь к самим себе, мы с ясностью и силой чувствуем в себе способность реализовать замыслы, оставшиеся недоступными даже этому высшему миру».
До сих пор не было опубликовано ни одно письмо Ницше к Вагнеру. Потеряны ли они, уничтожены ли, или может быть г-жа Козима Вагнер из чувства злопамятности не хочет дать их в печать? Мы ничего не знаем по этому поводу. Ницше, без сомнения, просил у Вагнера духовной поддержки, помощи в выяснении своих действительно трудных точек зрения, и Вагнер отвечал ему.
«Мой дорогой друг, как хорошо, что мы можем писать друг другу такие письма. У меня нет никого сейчас, кроме вас, с кем бы я мог так серьезно говорить, за исключением, конечно, «единственной»[7]. Бог знает, что было бы со мной без нее и без вас. Но для того, чтобы быть в состоянии отдаться удовольствию борьбы вместе с вами против «сократизма», надо иметь много свободного времени и не соблазняться никаким другим занятием, так как, для того чтобы выяснить этот вопрос, мне придется отказаться от всякого другого творчества. Здесь вполне применимо разделение труда; вы можете многое сделать для меня, если возьмете на себя половину дела, предназначенного мне судьбой. Исполнив это, вы, может быть, тоже последуете своей судьбе. Я всегда оставался недоволен моими филологическими изысканиями, а с вами бывало то же в области музыки. Если бы вы стали музыкантом, то из вас вышло бы приблизительно то же самое, как если бы я посвятил себя филологии. Но страсть к филологии живет в моей крови, она руководит мною в моем музыкальном творчестве. Вы же оставайтесь филологом и, в качестве такового, отдайте себя во власть музыки. Я серьезно настаиваю на этом. Я знаю от вас, насколько низменны современные занятия ремесленника-филолога, а от меня вы знаете, в какой жалкой лачуге находится сейчас настоящий «абсолютный» музыкант. Покажите же нам, чем должна быть филология, и помогите мне подготовить то великое «возрождение», в котором Платон сольется с Гомером, и в котором Гомер, проникнутый идеями Платона, будет наконец в первый раз высочайшим Гомером!.».
В этот момент у Ницше уже был выработан план его работы, и он собирался сразу написать ее. «Наука, искусство и философия сплелись так тесно в моей душе, что я думаю произвести на свет кентавра», — пишет он в феврале Эрвину Роде.
Но профессиональные занятия отвлекают его от этой работы. В марте он назначается исполняющим должность профессора и чувствует себя польщенным оказанной ему честью, но у него уходит теперь много времени на служебные обязанности. В то же время ему поручают курс высшей риторики, а затем его просят редактировать на хорошем латинском языке поздравительный адрес профессору Брамбаху, в продолжение 50 лет состоящему профессором в Фрайбургском университете. Ницше, который никогда ни от чего не отказывался, берется и за чтение курса, и за редактирование адреса. В апреле его ждет новая работа. Ритчль основывает обозрение «Записки филологического общества Липсии», — и хочет, чтобы его лучший ученик принимал в нем участие.
Ницше безусловно обещал свое сотрудничество, обещал поместить в обозрении статьи и уговаривал в письме Роде также согласиться участвовать в журнале.
«Лично я чувствую себя обязанным принять участие в этой работе, — пишет он, — хотя в данный момент она и будет отвлекать меня от моих занятий, но я все же не в силах отказаться от нее. Мы оба должны что-нибудь написать для первого выпуска. Ты знаешь, что многие будут читать мою статью с любопытством и недоброжелательством, поэтому надо, чтобы она была хороша. Я уже обещал наверное мою помощь, отвечай мне, как ты думаешь поступить».
В июне 1879 года Ницше как будто всецело занят «Acta». К Троицыну дню Роде возвратился из Италии и остановился в Базеле; Ницше был чрезвычайно рад приезду друга: ему очень хотелось познакомить его с Вагнером, и поэтому он повез его в Трибшен. Прекрасна была их встреча, но никто из них не почувствовал, что они стоят на краю пропасти. Роде поехал дальше, а Ницше, оставшись один, стал жертвой несчастного случая: получил растяжение жил и должен был лежать в постели.
Обратил ли Ницше какое-нибудь внимание на слухи о войне, волновавшие Европу в 1870 году? Надо думать, что нет. Он мало интересовался новостями и совсем не читал газет. Ницше, конечно, не относился вполне равнодушно к своей родине, но, подобно Гёте, понимал ее как источник искусства, морального величия; у него была, пожалуй, только одна идея, внушенная встревоженным общественным мнением: «Не надо войны, — пишет он, — государство слишком много выиграет от этого». Здесь, безусловно, в личном мнении Ницше мы можем видеть и отголосок разговоров в Трибшене. Самыми пылкими поклонниками Рихарда Вагнера были прирейнские и южногерманские жители, баварцы, во главе с его покровителем Людвигом II; северяне плохо ценили его, берлинцы же относились к нему хуже всех, и Вагнер не желал, чтобы международный кризис, разрешившись войною, способствовал усилению прусской диктатуры. «Государство», о котором Ницше упоминает в своей короткой заметке, — это Пруссия. Он так же, как и его учитель, предвидит угрожающую гегемонию Берлина и боится его, этого презренного города бюрократов, банкиров и журналистов.
Выздоравливающий Ницше, полулежа в шезлонге, пишет Роде 14 июля и говорит ему о Рихарде Вагнере, Гансе Бюлове, об искусстве и дружбе. Внезапно он останавливается на середине фразы и пропускает одну строчку, чтобы отметить обрывок своей мысли.
«Как ужасный удар грома вспоминаю я известие об объявлении франко-прусской войны; точно какой-то ужасный демон обрушивается на всю нашу вековую культуру. Что будет с нами?
Другой мой, милый друг, еще раз приходится нам переживать сумерки мира. Что значат теперь все наши желания! Может быть, мы присутствуем при начале конца? Какая пустыня кругом. Единственное спасение в отшельническом уединении, и мы с тобою будем первыми монахами».
Он подписывается так: лояльный швейцарец. Эту неожиданную подпись можно понимать буквально: Фр. Ницше должен был отказаться от своей национальности для того, чтобы стать профессором Базельского университета. Но, по всей вероятности, подпись эта указывает на нечто большее, на независимость его мышления, на занятую им чисто созерцательную позицию.
Как плохо Ницше знал самого себя! Он был еще слишком молод, слишком предан своей нации, чтобы созерцать эту грозную драму в качестве простого зрителя. Как лояльный швейцарец он поселяется со своей сестрой Лизбетой в горном пансионе и пишет там несколько страниц о греческой лирике. Здесь он впервые формулировал определение начала Диониса и начала Аполлона. Тем временем германская армия переходит через Рейн и одерживает первые победы. Фр. Ницше не без волнения прислушивается к этим известиям. Мысль о великих делах, в которых он не принимает участия, об опасностях, которым он лично не подвергается, расстраивает правильный ход его умственных занятий.