Ницше увлекается этой мечтой, не замечая ее неосуществимости. Он представляет себе собрание отшельников, напоминающее нам Порт-Ройял де Шамп. Он сознает, что подобное общество совершенно не может согласоваться с привычками и вкусами его времени, но он считает его необходимым и предполагает в себе лично достаточно силы для того, чтобы стать его учредителем. Глубокое инстинктивное желание вдохновляет его и руководит им. В старой школе Пфорта, монашеской по происхождению, по своей постройке, даже по окружающим стенам, а также по размеренной важности и строгости нравов, Ницше, будучи ребенком, уже испытывал впечатление почти монашеской жизни; вся эта обстановка ясно осталась в его памяти, и он не мог без тоски вспомнить ее. В студенческие годы он ограничивался тесным кругом друзей; он изучал Грецию, и античная мудрость окрыляла его мечту; он любил Пифагора и Платона: одного — как основателя школы; другого — как поэта; любил избранных аристократов духа, замкнувшихся в самом лучшем и высоком из когда-либо существовавших на земле братств, вооруженных мудрецов, рыцарей-философов. Так христианство и язычество, сплетенные его мыслями в отдаленном созвучии, осеняли его вдохновение.
Он хочет писать открытое письмо своим знакомым и незнакомым друзьям, но только думает созвать их в благоприятный момент, а до тех пор решает держать свой проект в секрете. «Дай мне два года сроку, — пишет от Герсдорфу, весь полный энтузиазма и таинственности, — и ты увидишь, как распространится новый взгляд на античный мир и как им определится новый дух в моральном и научном воспитании нации». В середине декабря Ницше нашел, что удобный момент настал. Роде в ответ на страстное письмо Ницше отозвался слабым грустным эхо. «Нам нужны будут скоро монастыри», — повторяет он мысль, сказанную Ницше еще 6 месяцев тому назад. Но это были только слова; Ницше же принял их за добровольное согласие, возвещающее о восторженном сотрудничестве, и в радостном порыве пишет ему:
«Дорогой друг, получил твое письмо и тотчас же отвечаю тебе. Мне в особенности хочется тебе сказать, что я чувствую абсолютно то же, что и ты, и что мы будем настоящими тряпками, если ограничимся одними слабыми жалобами и не уйдем от тоски путем какого-нибудь энергичного поступка… Я наконец понял, что говорил Шопенгауэр об университетской философии. В этой среде неприемлема никакая радикальная истина, в ней не может зародиться никакая революционная мысль. Мы сбросим с себя это иго; я во всяком случае решил так поступить. Мы образуем тогда новую греческую академию; Ромундт будет тоже с нами.
Ты теперь, после твоего посещения Трибшена, знаешь о байройтских планах. Уже давно, никому не говоря о своих мыслях, я думал, не следует ли нам порвать с философией н ее культурными перспективами. Я готовлю большую «adhortatio» для тех, кого еще не коснулись и не задушили руки нашего времени. Как печально, что я опять могу только писать тебе и уже давно не могу вместе с тобой в личной беседе обсуждать каждую мою мысль! Ты не знаешь сейчас всех извилин моих мыслей и всех родившихся у меня выводов, и мой план может показаться тебе простым эксцентрическим капризом. На самом деле решение мое диктуется из необходимости…
Постараемся доплыть до того маленького острова, где уже больше не придется затыкать уши воском. Мы будем там учителями друг другу. Наши книги с этого дня станут удочками, с помощью которых мы будем привлекать к себе друзей в нашу эстетическую и монашескую ассоциацию. Будем работать и услаждать друг другу жизнь, и только таким образом мы сможем создать общество. Я тебе скажу (ты видишь теперь, как серьезны мои намерения), что я уже сократил свои расходы, для того чтобы образовать маленький запасный капитал. Попробуем наше «счастье» в лотерее; а что касается до книг, то в предвидении будущего я буду за них требовать самые большие гонорары. Короче, мы не будем пренебрегать никакими легальными средствами, чтобы достигнуть нашей цели — основать монастырь. Итак, мы должны в продолжение двух предстоящих лет исполнять наш долг.
Пусть этот план покажется тебе достойным размышления. Твое последнее, такое взволнованное письмо служит мне знаком к тому, что настала пора открыть перед тобою мои планы.
Разве мы не в силах создать новую форму Академии?
Так говорит о Елене Фауст. О моем проекте никто ничего не знает, и от тебя зависит теперь, чтобы Ромундт был извещен.
Само собою разумеется, что наша философская школа не будет ни историческим переживанием, ни произвольным капризом. Не правда ли, сама необходимость толкает нас на этот путь? Мне кажется, что наши еще студенческие мечты о совместном путешествии возвратились к нам, только в новой, символической и более широкой форме. На этот раз я постараюсь, чтобы это не осталось только проектом. Мне до сих пор досадно вспоминать о прошлой неудаче. С самыми лучшими надеждами остаюсь твоим верным frater Fridericus.
От 23 декабря до 1 января я буду жить в Трибшене, около Люцерна».
22 декабря Фр. Ницше покидает Базель; он не получил ответа от Роде. В Трибшене его встретили оживление и радостная возня детей, ожидавших рождественских праздников. Г-жа Вагнер подарила ему томик Стендаля «Прогулки по Риму» Ницше подарил Вагнеру офорт Дюрера «Рыцарь, собака и Смерть», к которому он написал комментарий в своей подготовляемой к печати книге «Происхождение трагедии». «Ум, чувствующий себя одиноким, — пишет он, — безнадежно одиноким, не найдет себе лучшего символа, чем «Рыцарь» Дюрера, который в сопровождении своей лошади и собаки следует по пути ужаса, не думая о своих страшных спутниках, не озаренный никакой надеждой. Шопенгауэр был именно Рыцарем Дюрера: у него в душе не было никакой надежды, но он стремился к истине. Другого подобного ему нет на свете». Ницше чувствовал бы себя счастливым в доме Вагнера, если бы не ожидал напряженного ответа на свое последнее письмо к Роде… Это ожидание сильно мучило его. Он пробыл в Трибшене 8 дней. Вагнер без конца говорил о Байройте и о своих широких планах. У Ницше была своя мысль, и он охотно бы высказал ее, но сначала он хотел узнать мнение своего друга, а письмо все не приходило. Он так и уехал, ничего не получив и никому не рассказав о своем проекте.
Наконец, уже в Базеле, он получил долгожданный ответ; пришло письмо, полное честных, дружественных чувств, но с отказом. «Ты говоришь, что теперь нужны монастыри, — писал Роде, — и я верю тебе. Но в жизни есть суровая необходимость, против которой бессильны все средства. Прежде всего, где мы достанем денег? Даже если мы и найдем их, то я не знаю, последую ли я за тобою. Я не чувствую в себе такой творческой силы, которая сделала бы меня достойным того уединения, к которому ты меня призываешь. Это не касается ни Шопенгауэра, ни Бетховена, ни тебя, мой дорогой друг! Но поскольку это дело касается меня, я должен надеяться на другую жизнь. Допустим, однако, что у нескольких друзей появится желание уединиться в обители муз. Что же станется с нами, когда пройдет этот порыв?»
Перед Ницше встает вопрос: если Роде отказывается следовать за ними, то кто же за ним тогда последует? Он не написал своего adhortatio; Ромундта так и не предупредили, и даже, кажется, Вагнер ничего не узнал о проекте Ницше.
Не тратя времени на напрасные жалобы, Ницше принимается один за выработку революционных истин и заботится только о том, чтобы появление их на свет совершилось для него наиболее безболезненно. Он отвращает свои взгляды от Германии, от современных государств, культивирующих рабство, избегающих открытого столкновения и взявших на себя миссию покровительствовать человеческой личности. Снова обращается он к первобытной Греции, к общине VII и VI веков; таинственное очарование влечет его к ней! Было ли это обаяние совершенной красоты? С одной стороны, это было так; но здесь действовало также обаяние силы и жестокости: всему, что современный человек скрывает как порок, древние греки отдавались с радостью. Ницше любит силу: на поле битвы под Мецом он ясно почувствовал в себе инстинктивное стремление к ней.