«Если гений и искусство являются конечными целями эллинской культуры, — пишет он, — то все формы эллинского общества должны показаться необходимыми механизмами и необходимыми звеньями на пути к этой великой цели. Рассмотрим же, какие средства употребляет воля к художеству у эллинов…» Ницше разбирается в этих средствах и называет одно из них, а именно — рабство. «Фридрих Август Вольф, — замечает он, — уже показал, что рабство необходимо для развития культуры. Это одна из самых крупных мыслей моего предшественника». Все последующие мыслители были слишком слабы, чтобы охватить такую идею. Ницше увлекается этой найденной мыслью, как бы выжимает из нее все соки и хочет исчерпать ее до дна. Внезапно открыв идею, он вдохновился ею; своею глубиной она увлекает его за собой; мысль жестокая, почти чудовищная, но она вполне удовлетворяет его романтическому темпераменту. Душа Ницше содрогается перед подобной жестокостью, но преклоняется перед ее мрачной красотою.
«Возможно, что такое познание ужаснет нас, — пишет он, — но чувство ужаса — это необходимое последствие каждого более или менее глубокого познания. Природа всегда таит в себе ужас, даже когда из ее рук выходят самые прекрасные творения. Закон природы состоит в том, что культура в своем триумфальном шествии одаряет только ничтожнейшее, привилегированное меньшинство, и для того, чтобы искусство достигло своего полного расцвета, необходимо, чтобы массы оставались рабами.
Наше поколение имеет обыкновение противополагать грекам два принципа, кстати сказать, оба измышленные для того, чтобы успокоить общество, рабское по своему духу, но не могущее без страха и тревоги слышать самое слово «раб». Мы говорим о «достоинстве человека» и «достоинстве труда».
Совсем иной язык у греков. Они простодушно заявляют, что труд унизителен, ибо невозможно, чтобы человек, занятый добыванием хлеба, стал когда-нибудь артистом. Признаем же следующую истину, как бы жестоко она ни звучала в наших ушах: рабство необходимо для развития культуры; это — истина, не оставляющая никакого сомнения в абсолютной ценности бытия. Это коршун, клюющий внутренности сына Прометея, творца культуры. Страдания людей, живущих в нищете, должны быть еще сильнее, чтобы самое ограниченное число жителей Олимпа могло создать мир искусства. Ценой труда низших классов, путем так называемого неоплаченного труда привилегированный класс должен быть освобожден от борьбы за существование, и, тем самым, получить возможность творить, удовлетворять все новым потребностям. И если можно сказать, что Греция пала оттого, что носила в себе рабство, то гораздо справедливее будет другое мнение: мы погибаем потому, что у нас нет рабов».
Каково происхождение рабства?
Как создалось подчинение раба, «слепого крота культуры»? «От греков мы узнаем, — говорит Ницше, — побежденный принадлежит победителю, с женою и детьми, с имуществом, плотью и кровью. Власть дает первое право, и нет такого права, которое по существу своему не было бы присвоением захватом, насилием». Таким образом, мысль Ницше возвращается к первоначальной точке своего отправления: сначала его вдохновляла война, и он снова возвращается к ней. Война создала рабство; в страдании и трагедии люди создали красоту; надо их глубже погрузить в страдание и в трагедию, чтобы удержать в людях чувство красоты. На нескольких страницах, по пафосу и по ритму похожих на гимн, Ницше прославляет и призывает войну:
«Перед нами постыдное по своему происхождению Государство; для большинства людей оно служит источником неистощимых бедствий и в своих постоянно повторяющихся кризисах оно пожирает людей, как пламя.
Но при звуках его голоса душа наша забывает себя; на его кровавый призыв откликаются тысячи поднявшихся до героизма людей. Да, для слепых масс предметом самого высшего поклонения является, может быть, государство, которое в часы своего подъема кладет на все лица отпечаток особенного величия!..
Какая-то таинственная связь существует между государством и искусством, между политической деятельностью и художественным творчеством, между полем битвы и произведениями искусства. Какую роль играет государство? Это — сталь, скрепляющая общество. Вне государства, при естественных условиях, — война всех против всех, общество ограничилось бы семьей и не могло бы широко пустить свои корни. Повсеместным установлением государства инстинкт, определявший в былое время воину всех против всех, как бы сконцентрировался; в различные эпохи ужасные военные грозы собираются над человечеством и разрешаются одним ударом с молнией и громом, которые бывают чем реже, тем сильнее. Но подобный кризис непостоянен; в промежутке между двумя кризисами общество дышит легче; обновленное войной, оно повсюду распускает почки, которые зеленеют в первые хорошие дни и приносят ослепительные, гениальные плоды.
Оставляя в стороне эллинский мир, я обращаюсь к нашему. Признаюсь, что я нахожу и распознаю в нем симптомы вырождения, которые внушают мне опасения и по отношению к обществу, и по отношению к искусству. Некоторые люди, лишенные государственного инстинкта, не хотят служить ему больше, а хотят только пользоваться им для достижения своих личных целей. Они не видят в государстве ничего божественного и, чтобы утилизировать его самым верным и рациональным способом, заботятся главным образом о том, чтобы избежать потрясений войны; они стараются направить события в такую сторону, чтобы война стала невозможной. С одной стороны, они придумывают системы европейского равновесия, с другой — стараются отнять у верховных суверенов право объявления войны и этим облегчить свое обращение к эгоизму толпы и ее представителей. Они чувствуют потребность ослабить монархический инстинкт народа, пропагандируя либеральные и оптимистические идеи, корень которых находится в рациональных французских доктринах и в Великой французской революции, т. е. в совершенно чуждой германскому духу философии, — в романской плоской мысли, лишенной всякого метафизического полета.
Триумфальное, в данный момент, национальное движение, распространение всеобщего избирательного права, параллельного, как мне кажется, этому движению, объясняется главным образом боязнью войны (курсив Ницше); и среди всеобщего смятения я особенно хорошо различаю тех, которые более всего встревожены возможностью войны: это — цари биржи и международных финансов, лишенные, вполне естественно, всякого государственного инстинкта; они подчиняют своим денежным интересам и спекуляциям и политику, и государство, и общество.
Для того, чтобы дух спекуляции не поглотил самого государства, есть только одно средство — война и опять война. В момент всеобщего возбуждения войною человеческий ум ясно понимает, что государство создано не для того, чтобы оберегать эгоистичных людей от демона войны, а совсем наоборот: любовь к родине и преданность королю помогают войне вызывать в людях нравственный подъем, служащий знаменем гораздо более высокой судьбы. Поэтому никто не осудит меня за то, что я пою здесь пеан войне… Звук ее серебряного лука ужасен. Она придет к нам, темная, как ночь, хотя и в сопровождении Аполлона — законного руководителя государств, бога-очистителя. Итак, мы можем сказать: война необходима для государства так же, как раб для общества. Никто не может противоречить этому выводу, если он добросовестно исследовал причины того совершенства, которого достигло искусство Греции, и только оно одно».
«Война, только война способна возбуждать народы», — восклицает отшельник Ницше. Но пусть он на миг перестанет писать, а понаблюдает и послушает кругом, и сейчас же он увидит, насколько мелка империя, и откажется от своих надежд. Мы можем проследить за тем, как постепенно смущается его мысль. Ницше стоит в нерешительности и в одну и ту же минуту переживает прилив упорствующей иллюзии и неизбежное разочарование.