16 января Ницше читает первую лекцию. Его радость и уверенность в себе беспредельны; он знает, что Якоб Буркхардт прочел и одобрил его книгу, он знает, что она привела в восторг Роде, Герсдорфа, Овербека… «Совершенно невероятные вещи пишут о моей книге, — сообщает он одному другу. — Я заключил дружеский союз с Вагнером; ты не можешь себе представить, как мы связаны друг с другом, до какой степени совпадают наши взгляды». Не медля ни минуты, Ницше принимается за новую работу: он хочет напечатать свои лекции. Это будет популярная книга, перевода для народа его «Трагедии». Но ему приходит на ум еще более решительное предприятие. Германия в это время готовилась к торжественному открытию Страсбургского университета: этот профессорский апофеоз на завоеванной солдатом земле глубоко возмущает его. Он хочет послать памфлет Бисмарку под видом интерпелляции в рейхстаг. Он спросит его, какое право имеют педагоги праздновать свой триумф в Страсбурге? Наши солдаты победили французских солдат, в этом их слава. Но разве французская культура унижена немецкой? Кто посмеет утверждать это?
Проходит несколько дней. Чем объясняется более грустный тон его писем? Почему он более не пишет о своей интерпелляции, или он о ней больше не думает? Мы знаем теперь, отчего переменилось настроение Ницше: кроме немногих понявших его книгу друзей, никто больше не читал, не покупал ее и ни один журнал, ни одно обозрение не удостоили ее критической заметки. Его лейпцигский профессор Ритчль также хранил молчание. Фр. Ницше пишет ему, что хочет узнать его мнение и получает в ответ суровую, полную осуждения критику. Роде предложил журналу «Центральный литературный листок» напечатать статью о книге Ницше, ему было отказано. «Это была последняя серьезная попытка защитить меня в каком-нибудь научном издании, и теперь я уже ничего не жду, кроме злостных и глупых выходок, — пишет он Герсдорфу. — Но я, как я уже с полным убеждением говорил тебе, все же рассчитываю, что моя книга мирно совершит свой путь через течение веков, так как многие вечные истины сказаны там мною впервые, и, рано или поздно, но они будут звучать всему «человечеству».
Ницше был так мало подготовлен к своему неуспеху; он был неподдельно поражен им и пал духом. Болезнь горла заставила его прервать лекции, и он был даже рад этому физическому препятствию. В изложении своем он увлекся чрезвычайно высокими идеями, трудными для понимания даже ему самому. Он хотел показать, что необходимо учредить два рода школ: профессиональные для большинства и классические, по существу своему высшие, для ограниченного числа избранных, где эти избранные должны продолжать свои занятия до тридцати лет. Но как же отделить от остальных смертных этих избранных и как поставить метод их образования? Таким образом Ницше возвращается к своей самой заветной и родной мечте об аристократическом идеале, всегда занимавшем все его мысли. Разрешением этих проблем он занимался очень часто. Но для того, чтобы развить такую тему перед широкой публикой, нужно было, с одной стороны, полное напряжение умственных сил, а с другой — вполне доверчивая аудитория. После неуспеха книги у Ницше не было никакой уверенности в себе. Нездоровье его скоро прошло, но он так и не возобновил своих лекций. Его понапрасну просили продолжать их, тщетно уговаривали напечатать. Ницше не соглашался. На этом особенно настаивал Вагнер; но Ницше не послушал и его. Заметки Ницше, относящиеся к этому печальному времени, носят недоконченный и беспорядочный характер. Они звучат как эхо, как отзвук потерянной мечты…
Аристократия духа должна завоевать полную свободу у государства, державшего в узде науку.
Позднее люди должны будут поставить скрижали новой культуры и разрушить тогда гимназии и университеты… ареопаг духовной справедливости.
«Будущая культура, ее идеи о социальных проблемах». Повелительный мир прекрасного и возвышенного… единственное средство спасения против социализма…
И наконец три последних слова: коротких, вопрошающих, полных меланхолии, воплощающих в себе все его сомнения, порывы и, может быть, все его творчество «Ist Veredlung möglich?» Можно ли надеяться когда-нибудь облагородить человечество? Ницше мужественно отказывается от своих надежд и умолкает. Он потерял родину; он убедился в том, что Пруссия не будет непобедимой носительницей лирической расы; Германская империя не будет «повелительным миром прекрасного и возвышенного». 30 апреля открывается новый Страсбургский университет. «Я отсюда слышу звуки патриотического ликования», — пишет он Эрвину Роде. В январе он отказался от предлагаемого ему места, ради которого ему пришлось бы покинуть Базель, а в апреле он уже собирается уезжать из Базеля и хочет провести в Италии два-три года. «Появилась, наконец, первая рецензия на мою книгу, и она мне очень нравится. И где именно? В итальянском журнале «La Rivista Europea»! Как это приятно и даже символично!»
Второй причиной грусти Ницше был переезд Вагнера из Трибшена в Байройт. Г-жа Вагнер известила его об этом письмом: «Да, Байройт!.. Прощай, милый Трибшен! Там зародилась мысль о «Происхождении трагедии» и сколько там пережито такого, что, может быть, больше уже не повторится».
Три года тому назад, тоже весной, Ницше отважился сделать первый визит в Трибшен; его снова влечет туда, но встречает его на этот раз уже полуопустевший дом. Покрытая чехлами мебель стоят кое-где, точно обломки былых времен. Все мелкие вещи, безделушки исчезли. С окон сняты шторы, и в них врывается резкий свет. Вагнер с женой укладывают последние оставшиеся вещи и бросают в корзины еще не уложенные книги. Ницше радостно приветствуют и требуют, чтобы и он принял участие в сборах. Он с жаром принимается за дело, собственноручно укладывает письма, драгоценные рукописи, книги и партитуры. Внезапно сердце его сжимается при мысли; значит, действительно, все кончено? Трибшен больше не существует. Прошли три года жизни и каких три года! Точно один день пролетели они и унесли с собою неожиданные радости, самые сладостные, волнующие желания. Но надо отречься от прошлого и без сожаления о нем следовать за учителем. Надо забыть о Трибшене и думать о Байройте; одна только мысль об этом городе магически действует на Ницше, околдовывает и волнует его. Часы, проведенные в Трибшене были так прекрасны; часы отдыха и размышлений, часы работы и молчания; часы общения, с гениальными людьми, мужем и женой, милая детвора; бесконечные радужные разговоры о красоте — все это неразрывно связано с Трибшеном. Что принесет с собою Байройт? Туда будут стекаться толпы народа. Но что принесет с собою толпа? Ницше не мог укладывать больше вещи. Большой рояль стоял посредине зала; он открыл его, взял несколько аккордов и стал импровизировать. Привлеченные его игрой, Рихард и Козима Вагнер бросили свою работу. Душераздирающая, незабываемая рапсодия огласила пустой зал — это было последнее прости.
В ноябре 1888 года, уже одержимый безумием, Ницше пытался написать историю своей жизни. «Когда я говорю об утешениях, которые были в моей жизни, я хочу одним словом выразить мою благодарность тому, что было, и теперь, уже очень издалека, вспомнить о моей самой глубокой радостной любви, о моей дружбе с Вагнером. Я отдаю справедливость моим последующим отношениям к людям, но я не могу вычеркнуть из моей памяти дней, проведенных в Трибшене, дней доверия друг к другу, дней радости, высоких минут вдохновения и глубоких взглядов… Я не знаю, чем был Вагнер для других людей, но на нашем небе не было ни одного облака»…
IV
Фридрих Ницше и Рихард Вагнер
Байройт
Странная судьба постигла Байройт. Этот маленький немецкий городок долгое время был совершенно неизвестен, пока в 18-м веке он вдруг не прославился на всю Европу, правда несколько забавным, но блестящим образом; одна интеллигентная дама, маркграфиня, сестра Фридриха и друг Вольтера, вообще поклонница французского изящества, поселилась в этом городке, занялась его украшением, оживила его пустынную местность постройкою нового замка и щедро украсила его фасады фресками в стиле «рококо». Но маркграфиня умерла и о существовании Байройта снова забыли. Прошло целое столетие, прежде чем его снова постигла странная искусственная судьба; снова на его долю выпала слава: маленький разукрашенный стараниями маркграфини городок становится Иерусалимом нового искусства и нового культа. По воле гениального поэта сгладились все странности и противоречия Байройта.