История его должна считаться одним из произведений творчества Вагнера; ему хотелось построить театр в каком-нибудь тихом, уединенном городке. Но Вагнер не будет искать слушателей, они сами придут к нему. Всем другим городам он предпочитаем Байройт. В этом месте могли столкнуться две Германии: одна, воплощающая в себе прошлое, жалкая, преклоняющаяся перед французскими модами, другая — вдохновленная самим Вагнером, свободная и обновляющаяся. Постройка театра началась немедленно по его прибытии. Вагнер решил, что первый камень его театра будет заложен 22 мая 1872 года, в день его рождения.
«Значит, мы снова с тобою увидимся, — пишет Ницше Эрвину Роде, — и с каждым разом наши встречи становятся все грандиознее, все замечательнее перед лицом истории. Не правда ли?» Оба друга присутствовали на байройтской церемонии; один для этого приехал из Базеля, другой из Гамбурга. В маленький городок съехалось, в общем, около двух тысяч народа; погода была ужасная. Но проливной дождь, покрытое грозными тучами небо сделали церемонию только еще более величественной. Искусство Вагнера настолько значительно и серьезно, что не нуждается в улыбке небес. Все верноподданные Вагнера, стоя на страшном ветру, смотрели на обряд закладки первого камня. В отверстие выдолбленного камня Вагнер положил собственноручно написанные им стихи, а затем бросил первую лопатку гипса. Вечером он предложил своим друзьям прослушать симфонию с хорами, в которой он местами несколько усилил оркестровку: дирижерской палочкой управлял он сам. Представители молодой Германии, собравшись в театре покойной маркграфини, благоговейно слушали эту музыку, где 19-й век высказал свое «Credo», а когда прозвучали заключительные слова хора — «Обнимитесь, миллионы», то, по словам очевидца, казалось, что это прекрасное желание уже исполнилось.
«Друг мой, — писал Ницше, — если бы ты знал, какие дни пережили мы! Никто и никогда не сотрет из нашей памяти этих великих священных воспоминаний. Вдохновленные ими, мы пойдем по пути нашей жизни и употребим ее на то, чтобы бороться за них. Прежде всего мы должны принять все меры к тому, чтобы нашими поступками руководили серьезные чувства и сильная воля, и доказать этим, что мы достойны тех исключительных событий, участниками которых мы себя считаем».
Ницше готов был бороться во имя Вагнера, так как он любил Вагнера и стремился бороться. «К оружию, к оружию! — пишет он Роде. — Мне нужна война, ich branche den Krieg». Но он уже несколько раз испытывал себя и, к большому своему огорчению, начинал сам сознавать, что природа его плохо подчинялась неизбежным требованиям дипломатии и осторожности в борьбе с общественным мнением. На каждом шагу какое-нибудь слово или положение задевали за живое его радикальный идеализм.
Он снова ощутил присутствие, той инстинктивной неловкости, которую уже раз он почувствовал в Трибшене: Вагнер беспокоил его; он с трудом узнавал чистого, величественного героя, которого так любил; перед ним стоял совсем другой человек; энергичный, грубый, мстительный, завистливый работник. У Ницше было намерение поехать в Италию с одним родственником Мендельсона; чтобы не рассердить Вагнера, ненавидевшего не только семью, но даже имя Мендельсона, Ницше отказывается от своего плана. «Почему Вагнер так недоверчив? — пишет он в своем дневнике, — ведь это, в свою очередь, тоже возбуждает недоверчивость». Поскольку Вагнер был властолюбив, постольку же он был и недоверчив. С ним редко можно было теперь говорить в свободное время так прямодушно и открыто, как в Трибшене; он говорил отрывисто, точно приказывал. Ницше, по-прежнему, был готов поехать миссионером в Северную Германию, собирался там проповедовать идеи Вагнера, писать о них, основывать «Ферейне» (общества) и «ткнуть носом немецких ученых в такие вещи, о которых не имеют понятия их подслеповатые глаза». Вагнер отказывался от этого предложения; ему хотелось, чтобы Ницше издал свои лекции «О будущем наших культурных заведений». Ницше противился этому желанию, усматривал в нем оттенок эгоизма со стороны Вагнера.
«Господин Ницше хочет всегда поступать по-своему», — воскликнул однажды рассерженный Вагнер. Ницше был очень огорчен этой вспышкой и вдвойне обижен за себя и за своего учителя. «Я же болен, у меня спешная работа, неужели это не дает мне права на некоторое уважение? — думал он. — Разве я состою у кого-нибудь на службе? Зачем у Вагнера такие тиранические тенденции?» Далее мы читаем в его заметках: «Вагнер не обладает способностью делать окружающих его людей свободными и великими; Вагнер недоверчив, подозрителен и высокомерен».
В это время вышел в свет памфлет под названием «Филология будущего» — «Ответ Фридриху Ницше». Автором этого памфлета был У. Виламовитц, товарищ Ницше по Пфорта. «Дорогой друг, — пишет он Герсдорфу, сообщившему ему об этом памфлете, — не заботься обо мне больше, я ко всему готов. Конечно, я никогда не начну полемики; жалко, что это именно Виламовитц. Знаешь ли ты, что прошлою осенью он был у меня с дружеским визитом. Зачем нужно было, чтобы Виламовитц был автором этого памфлета?» Вагнер, задетый самим заглавием Филология будущего, пародировавшим его знаменитую формулу — музыка будущего, написал на эту тему возражение и воспользовался случаем, чтобы напомнить Ницше об его книге.
«Что должны мы думать о наших культурных заведениях? — пишет он в заключение. — Это ваше дело сказать, чем должна быть немецкая культура, для того, чтобы направить возродившуюся нацию к выполнению своих самых благородных целей». И на этот раз Ницше остается непреклонным в своем решении. Его мало удовлетворяли его лекции, он был недоволен их внутренней формой, не представлял себе ясно их идейных выводов. «Я не хочу ничего печатать, — пишет он, — так как у меня нет чистой, как у серафима, совести». Он старается каким-нибудь другим способом выразить свою веру в Вагнера.
«Я был бы бесконечно счастлив, — пишет он Роде, — если бы мог написать что-нибудь для нашего общего дела, но я не знаю, что писать. Все, что я начинаю писать, кажется мне таким обидным, вызывающим, способным, по природе своей, скорее испортить наше дело, чем помочь ему. Зачем случилось так, что моя бедная, наивная, полная энтузиазма книга встретили такой плохой прием? Удивительные люди! Но что же нам всем теперь делать? Знак восклицательный и знак вопросительный!»
Ницше принимается писать «Reden eines Hoffenden» («Речи надеющегося»), но скоро бросает эту работу.
Фридрих Ницше снова обратился к прекрасным и плодотворным греческим авторам. Перед очень небольшой аудиторией, так как дурная слава «Происхождения трагедии» отдалила его от молодых филологов, он комментирует «Choéphores» Эсхила и несколько текстов из доплатоновской философии, из глубины 25 столетий его осенил чудесный свет, рассеявший в его душе все тени и сомнения. Ницше с неудовольствием слушал, как его друзья, вагнерианцы, охотно употребляли такие громкие слова, как: «Обнимитесь, миллионы», которые под руководством Вагнера распевал хор в Байройте. Пели-то они хорошо, но люди так и не падали друг другу в объятия, и Ницше невольно стало казаться, что за всем этим кроется тщеславие и какая-то ложь. Кичливые и дурные древние греки редко обнимали друг друга, в их гимнах ничего не говорилось об объятиях, их душу раздирает завистливое желание первенствования, их гимны дышат страстью. Ницше любит их наивную энергию и их точный, чеканный язык. Как бы освеженный у античного источника, он пишет небольшой опыт о «Homer’s Wettkampf» («Героический поединок у Гомера»). Мы видим, как с первых же строк он заметно отдаляется от вагнеровского мистицизма.