Да, филистеры счастливы! Еще бы нет, думает Ницше, настала эра их власти; конечно, это вовсе не новый тип людей, потому что уже в Аттике были свои представители «banausia» (по-гречески это значит: ремесленный; в переносном смысле — низкий, неблагородный). Но прежние филистеры жили в унижении, их присутствие только терпели, с ними не говорили, и сами они молчали. Затем наступили лучшие времена: к голосу филистера стали прислушиваться, он показался забавным, его смешные стороны начали нравиться. Всего этого было достаточно для того, чтобы филистер стал фатом и начал гордиться своею «честностью» (prudhommerie). Теперь он торжествует, ничто более не сдерживает его, он делается фанатиком и даже основывает свою религию — ту новую веру, пророком которой является Штраус. Ницше с безусловным одобрением отнесся к классификации периодов, предложенной в этом году Гюставом Флобером: язычество, христианство, «мещанство». Теперь филистер диктует свои вкусы; во время войны он читает свою газету, интересуется телеграммами и упивается патриотическою радостью. Великие люди выстрадали для нас свои гениальные творения: — филистер знаком с этими произведениями, ценит их, и благополучие его от этого только возрастает; но ценит он их с большим разбором: пасторальная симфония ему чрезвычайно нравится, а чрезмерный шум 9-й симфонии с хором он категорически осуждает. Давид Штраус очень выразительно сказал по этому поводу: «Не надо отягощать светлого ума».
Ницше большего и не ищет: он нашел человека, которого должен уничтожить. В самом начале мая он собрал весь материал, и книга была готова. Но тут внезапно его здоровье пошатнулось: начались головные боли, глаза перестали выносить яркий свет и не позволяли работать; в несколько дней он превратился в беспомощного человека, почти слепого. Овербек и Ромундт с большой охотой и трогательною заботливостью помогают ему. Но и у того и у другого была на руках своя работа, и время их было крайне ограничено собственными профессиональными обязанностями. На помощь приходит третий преданный друг, барон Герсдорф; он был совершенно свободным человеком и в данный момент путешествовал по Италии. Он был товарищем Ницше по колледжу в Пфорта; с тех пор друзья виделись редко, но это обстоятельство нисколько не повлияло на их дружбу. По первому зову Герсдорф приехал в Базель.
Герсдорф происходил из хорошего рода; старшие братья его умерли; один — в 1866 г., на войне с Австрией, другой — в 1871 г., во время франко-прусской кампании. Младшему Герсдорфу пришлось пожертвовать своими вкусами, отказаться от философии и изучать агрономию для того, чтобы управлять родовым имением в Северной Германии. Единственный из всех друзей Ницше, Герсдорф не сделался рабом книг и бумаг. «Это был прекрасный тип, благородный и выдержанный джентльмен, хотя и очень простой в обращении, но в глубине души самый лучший человек, какого только можно себе представить; с первого взгляда он производил впечатление человека, на которого можно вполне положиться», — писал о Герсдорфе Овербек. Пауль Ре, товарищ Ромундта, тоже посещал и развлекал больного Ницше, который в таком дружеском кругу легче переносит свои страдания; лежа целыми днями в темноте, он диктовал; верный Герсдорф писал, и, таким образом, в конце июня рукопись была готова и отослана издателю.
Когда работа была окончена, Ницше сразу почувствовал себя лучше; он страстно стосковался по свежему воздуху, и ему захотелось уединения. Приехавшая из Наумбурга сестра увезла его в Граубюнденские горы, там головные боли смягчились и зрение его немного укрепилось. Ницше отдыхал в течение нескольких недель, поправляя черновые наброски, и наслаждался радостью выздоровления; но старый гнев и старое вдохновение жили в его душе по-прежнему.
Прогуливаясь однажды с сестрою в окрестностях Flimms’a, он обратил внимание на небольшой стоявший в отдалении замок: «Какое прекрасное уединенное место для нашего языческого монастыря». Замок продавался. «Осмотрим его», — сказала молодая девушка. Они вошли. Все показалось им очаровательным: сад, терраса с прекрасным открывающимся с нее видом, громадная зала с камином, украшенным скульптурой, небольшое количество комнат. Но куда же их больше? Эта комната — для Рихарда Вагнера, эта — для Козимы, эта, третья, предназначается для приезжих друзей: для m-lle Мейзенбух, например, или для Якова Буркхардта. Герсдорф, Дейссен, Роде, Овербек и Ромундт должны постоянно жить здесь. «Здесь, — мечтал Ницше, — мы устроим крытую галерею (clôitre), нечто вроде монастырской, таким образом, во всякое время мы можем гулять и разговаривать. Потому что мы будем много говорить… читать же будем мало, а писать еще меньше…» Ницше видел уже осуществление своей заветной мечты — братский союз учеников и учителей. Сестра его также очень воодушевилась: «Вам нужна будет женщина, чтобы следить за порядком, эту роль я беру на себя». Она справилась о цене и написала хозяину замка, но дело это не устроилось. «Я показалась садовнику слишком молодой, — рассказывала она впоследствии, — и он не поверил, что мы говорили серьезно». Как отнестись ко всему этому? Была ли это только болтовня молоденькой девушки, увлекшая на минуту и самого Ницше, или, наоборот, это было совершенно серьезное намерение? Возможно, что и так. Ум Ницше легко поддавался химерам и плохо различал в жизни приемлемое от невозможного. Возвратившись в Базель, Ницше узнал, что его памфлет вызвал шумные толки. «Я читаю и перечитываю вас, — писал ему Вагнер, — и клянусь вам всеми богами, вы единственный человек, действительно знающий мои желания…» — «Ваш памфлет сверкнул, как молния, — писал Ганс фон Бюлов. — Un Voltaire moderne doitécrire: écr… l*inf… Интернациональная эстетика, для нас гораздо более ненавистный противник, чем все красные и черные бандиты». Нашлись и другие судьи, люди большею частью уже пожилые, которые тоже одобрили молодого полемиста: Эвальд фон Гёттинген, Бруно Бауэр, Карл Гильдебрандт; этот последний немецкий гуманист, как сказал про него Ницше (dieses letzten humanen Deutschen), высказался в его пользу. «Эта маленькая книжка, может быть, означает поворот немецкого ума в сторону серьезной мысли и интеллектуальной страсти», — писал о Ницше этот почтенный критик. Но дружеских голосов было все же немного. «Немецкая империя вырывает с корнем немецкий дух», — писал Ницше. Он задел этим гордость народа-победителя; взамен он получил много оскорблений и упрек в подлости и измене. Но он только радуется этому. «По совету Стендаля, я выхожу в свет, начав с вызова на дуэль». Каким бы поклонником Стендаля ни считал себя Ницше (по крайней мере он льстил себя этой надеждой), чувство жалости не покидало его. Давид Штраус умер через несколько недель после появления в свет памфлета, и Ницше приходит в отчаяние при мысли, что это он своим памфлетом убил старика. Напрасно сестра и друзья его старались разубедить его в этом; Ницше не переставал упрекать себя и мучиться укорами совести. Конечно, это может послужить только к чести Ницше.
Первый натиск воодушевил его, и он мечтал о новом, более грандиозном, выступлении. С поразительной быстротой он обдумал и приготовил целую серию брошюр под общим заглавием «Несвоевременные размышления»… Давид Штраус был его первой темой. Вторая брошюра должна была носить название «О пользе и вреде истории для жизни». Предполагалось еще 20 брошюр. Он мечтал, что разделяющие его мысли товарищи будут работать вместе с ним.
Франц Овербек в это время выпустил в свет небольшую книжку под заглавием «Христианство нашей современной теологии». Он нападал на немецких докторов, слишком модернизированных мыслителей, в сочинениях которых христианство теряло всю свою силу, и непреклонное суровое учение первых христиан предавалось забвению. Ницше велел переплести вместе «Христианство» Овербека и своего «Давида Штрауса, как исповедника и писателя» и на обложке написал шестистишье: