Ницше рассчитывал написать целую серию подобных томов, одушевленных одной идеей и редактируемых несколькими друзьями — единомышленниками. «С сотней поднявшихся против современных идей и решительных до героизма людей, вся наша шумливая и запоздалая культура будет обращена в вечное молчание. Сотня людей в свое время вынесла на своих плечах цивилизацию Ренессанса». Ницше вдвойне обманулся: друзья не оказали ему никакой помощи, и сам он не написал двадцати брошюр. До нас дошли только их заглавия и несколько черновых набросков: «о государстве», «об общине», «о социальном кризисе», «о военной культуре», «о религии». Что хотел нам сказать Ницше? Не будем особенно огорчаться, мы вероятно, услышали бы мало определенного и ясного из области его желаний и жалоб.
Ницше занимался одновременно и другой работой, о чем в таинственных выражениях извещает Герсдорфа. «Тебе достаточно знать, что ужасная непредвиденная опасность грозит Байройту, и мне поручено подвести контрмину». На самом деле, Рихард Вагнер попросил написать высокий призыв к немцам, и Ницше приступил к его сочинению со всей торжественностью, глубиной и серьезностью, на какие он только был способен. У Эрвина Роде он просил помощи и совета: «Могу ли я рассчитывать, что ты в самом скором времени пришлешь мне лист, написанный в наполеоновском стиле?» Роде, как человек предусмотрительный, отказался: «Надо будет быть вежливым, тогда как эта каналья не стоит ничего, кроме брани?» Но Ницше не стеснялся вежливостью. В конце октября президенты «Кружка Вагнера», собравшиеся в Байройте, вызвали туда Ницше, который и прочел им свой манифест.
Призыв [12] к немецкому народу
«Мы хотим, чтобы нас все слышали, ибо слова наши звучат как предупреждение, а тот, кто предупреждает, кто бы он ни был и что бы он ни говорил, всегда имеет право на то, чтобы быть выслушанным… Мы возвысили наш голос, потому что вам угрожает опасность и потому, что, видя вас немыми, безразличными и бесчувственными, мы боимся за вас. Мы говорим с вами от чистого сердца, и только потому защищаем и преследуем свои интересы, что они вполне совпадают с вашими — спасение и честь немецкого духа и немецкого имени…»
Продолжение манифеста следовало в угрожающем и несколько напыщенном духе, и чтение его было выслушано в стесненном молчании. Когда Ницше кончил, то в его пользу не раздалось ни одного одобрительного слова, его не встретил ни один дружелюбный взгляд. Наконец, несколько голосов заговорило одновременно: «Это слишком серьезно… недостаточно политично… надо многое, многое переделать!.». Некоторые даже выразились так: «Это какая-то монашеская проповедь!» Ницше не захотел спорить и взял проект своего «Призыва» обратно. Один только Вагнер энергично ободрял его. «Подождем немного, — говорил он ему, — совсем немного, и все вернутся к вашему «Призыву», и все согласятся с ним».
Ницше недолго пробыл в Байройте. Кризис, начавшийся еще на Пасхе, принял совсем печальный оборот. После нескольких месяцев насмешек над вагнеровским предприятием широкая публика начала просто забывать о нем. Пропагандисты наталкивались на полнейший индифферентизм, и с каждым даем становилось все труднее собирать деньги. Пришлось отказаться от всякой мысли о коммерческом займе или лотерее. К спеху написанный призыв, заменивший тот, который написал Ницше, распространялся по всей Германии; напечатано было 10 000 экземпляров, а разошлось только крайне незначительное количество. Обратились с письмом к директорам ста немецких театров, прося их пожертвовать сбор одного вечера в пользу байройтского предприятия. Трое ответили отказом, а остальные совсем не ответили.
Ницше, вернувшись в Базель, кончает с помощью Герсдорфа второе «Несвоевременное размышление» — «О пользе и вреде истории для жизни». Он пишет теперь очень мало писем и почти ничего не отмечает в дневнике, не строит никаких новых планов и не делает научных изысканий. Надежда его юности — присутствовать при триумфе Рихарда Вагнера и быть его деятельным участником — рухнула; его помощь была отвергнута, его стиль нашли слишком серьезным и торжественным, и он в недоумении спрашивал себя: неужели вагнеровское искусство не есть воплощение высочайшей серьезности и торжественности? Ницше оскорблен в своем самолюбии, унижен, разбит в своих лучших мечтах. Конец 1873 года он прожил, не выходя из своей базельской комнаты. На Новый год Ницше поехал в Наумбург, и там, в тесном семейном кругу, он чувствовал, что силы его восстанавливаются. Он всегда любил этот праздничный отдых, когда так хорошо можно сосредоточиться в самом себе; в ранней юности он не пропускал ни одного сочельника без того, чтобы не написать какого-нибудь воспоминания или своих взглядов на будущее. 31 декабря 1873 года он пишет Эрвину Роде, и тон его письма напоминает нам его прежние настроения:
«Письма еретического эстета» Карла Гильдебрандта доставили мне безумное удовольствие и страшно меня ободрили. Прочти и восхитись: ведь это один из наших, один из тех людей, что надеются. Пусть в этом Новом году процветает наше общество и мы по-прежнему будем добрыми товарищами. Ах, милый друг, нам нет выбора, надо быть либо в стане надеющихся, либо среди отчаявшихся. Раз навсегда я остался сторонником надежды. Останемся же верными, помогающими друг другу друзьями и в наступающем 1874 году, и до конца наших дней!
С первых же дней января 1874 года Ницше принимается за работу. После неприятного недоразумения в Байройте (конечно, все дальнейшее объясняется оскорбленным самолюбием отвергнутого автора) душу Ницше мучают беспокойство и сомнения, и он хочет сам для себя выяснить свое душевное состояние. В двух строчках, служащих как бы вступлением к его последующим мыслям, он хочет приобщить вагнеровское искусство к истории: «Все великое опасно, особенно, если оно ново». Получается впечатление, что изолированное явление оправдывает себя в самом себе. Высказав такое положение, Ницше подходит к определениям: «Что за человек Вагнер? Что означает его искусство?»
Душевная катастрофа Ницше разразилась с феерической силой. Эсхил, современный Пиндар, все эти образы померкли, пышные метафизические и религиозные декорации были сметены с лица земли, и искусство Вагнера явилось таким, каким оно было в действительности: великолепным, но больным цветком пятнадцативековой человеческой культуры.
«Спросим себя, по существу, — пишет Ницше в заметках, не дошедших до его друзей, — в чем заключается ценность того времени, которое считает искусство Вагнера своим искусством. Время это глубоко и коренным образом анархично, оно задыхается в погоне за своим благополучием, нечестиво, завистливо, бесформенно, беспочвенно, легко поддается отчаянию, лишено наивности, рассудочно до мозга костей, чуждо благородства, склонно к насилию и подлости. Искусство наскоро, кое-как соединяет в себе все, что еще привлекает его взоры в наших современных немецких душах: человеческие характеры, всевозможные знания, все это оно собирает в одну кучу. Поистине чудовищно пытаться утвердиться и завоевать чьи-нибудь симпатии в такое антихудожественное время. Это все равно, что давать яд против яда?»
Ницше в отчаянии убеждается, что обманулся, принял скомороха за полубога и комедианта за великана. Он любил со всею наивностью и пылкостью молодости, и был жестоко обманут; в его гневе сквозила зависть, но его ненависть граничила с любовью. Все, чем он так гордился, — свое сердце, свои мысли, — все отдал он этому человеку, и тот насмеялся над этими священными дарами.
Помимо личного горя у Ницше были и другие, более глубокие и унизительные огорчения. Он чувствовал себя униженным, потому что изменил истине, он хотел жить только для нее, а теперь он заметил, что в продолжение четырех лет он жил только для Вагнера. Он смел повторять слова Вольтера: «Надо изречь истину и пожертвовать собою ради нее», а теперь он сознал, что пренебрегал истиною, что он, может быть, даже избегал ее для того, чтобы утешиться красотами искусства. «Если ты хочешь отдыха — веруй, если ты жаждешь истины — ищи», — писал он несколько лет тому назад своей юной сестре, а сам не исполнил этого совета. Он дал соблазнить себя ложным образом и лживой гармонией, он поверил красивым словам, несколько лет он питался одною ложью.