Такой низкий полемический прием привел Ницше в отчаяние. Он хотел было в ясном и почтительном тоне изложить свое отношение к своим прежним учителям — Шопенгауэру и Вагнеру, но потом решил, что время учтивости миновало, и, принявшись снова за свои итальянские рукописи, он пишет продолжение «Человеческого, слишком человеческого».
В сентябре, когда уехала его сестра, Ницше ведет одинокий, унылый образ жизни, о котором мы имеем самые краткие сведения. Его избегают и, боясь его несдержанности, уклоняются от общения с ним. Он часто встречается в университете с Якобом Буркхардтом; ученый историк ловко маневрирует и уклоняется от разговоров с ним; Буркхардт уважает своего коллегу, но боится его. Ницше тщетно старался приобрести новых учеников. «Я, как настоящий корсар, охочусь за людьми, — пишет он, — не для того, чтобы взять их в плен, но чтобы увести их с собой на свободу». Дикая свобода, предлагаемая им, не увлекает юношей. Один студент, М. Шеффер, рассказывает нам о Ницше интересные воспоминания: «Я слушал лекции Ницше, которого я знал очень немного. Однажды после лекции мы разговорились и пошли вместе… Светлые облака плыли по небу. «Как быстро несутся эти прекрасные облака», — сказал он мне. «Они похожи на облака с рисунков Паоло Веронезе», — ответил я. Вдруг он внезапно схватил меня за руку. «Послушайте, скоро вакации, я на днях уезжаю, поедемте со мною любоваться облаками в Венеции». Я был застигнут врасплох и пробормотал что-то неопределенное. Ницше отвернулся; лицо его стало холодным, замкнутым, точно мертвым. Он ушел, не сказав мне ни одного слова».
Горе от разрыва его с Вагнером было нестерпимо и нескончаемо. «Такое прощание, когда люди расстаются потому, что по-разному думают и чувствуют, невольно нас опять как бы сближает и мы изо всей силы ударяемся о ту стену, которую воздвигла между нами природа». В феврале 1879 года Лизбет Ницше написала Козиме Вагнер. Поступила ли она так по совету брата, знал ли он о ее поступке, одобрил ли его — мы ничего не можем по этому поводу сказать. Козима отвечала в царственном, но мягком тоне: «Я не говорю о «Человеческом, слишком человеческом»; единственное, о чем мне хочется вспомнить, когда я пишу тебе, это то, что твой брат когда-то написал для меня несколько самых лучших страниц из всего, что я знаю. Я не сержусь на него; его сломили страдания, он потерял власть над самим собою и этим объясняется его измена». Она добавляет, и в словах ее звучит больше рассудка, чем чувства: «Если же думать, что произведение твоего брата не выражает его окончательно сложившего мировоззрения, то все это мне кажется только смешным. Почти, как если бы Бетховен сказал: я нахожусь в своей третьей полосе. Раньше всего, читая книгу, ясно видно, что сам автор не вполне убежден в своих взглядах; ведь это один только тусклый софизм, и в конце концов он возбуждает только жалость…»
«Разные мнения и высказывания» были продолжением «Человеческое, слишком человеческое» и появились в 1879 году. Но книга эта вызвала не эффект скандала, а только чувство жалости со стороны тех, кто его прежде знал. Состояние его здоровья резко ухудшилось; его мучили боли в голове, глазах, желудке; врачи с беспокойством должны были констатировать необъяснимую и неизлечимую болезнь; им казалось, что Ницше грозит слепота, умственное расстройство; он догадывался о причине их опасений. Пришлось отказаться от поездки в Венецию, где его ждал Петр Гаст; Ницше заперся в своей базельской комнате, закрыл в ней ставни и опустил шторы.
Роде и Герсдорф, тронутые несчастьями своего друга, на которого они возлагали в свое время такие большие надежды, написали Овербеку: «Говорят, что Ницше погиб; напишите подробно, в чем дело».
«Увы, — отвечал им Овербек, — положение его безнадежно». Даже Рихард Вагнер вспомнил о Ницше и забеспокоился: «Могу ли я забыть о нем, моем друге, который с такою яростью покинул меня», — пишет он Овербеку. «Я теперь прекрасно вижу, насколько нелепо требовать условного уважения от человека с такой разбитой и измученной душой, как у него. Надо умолкнуть и проникнуться состраданием. Меня чрезвычайно угнетает то, что я ничего не знаю ни об его жизни, ни об его болезни. Не будет ли это нескромным, если я попрошу вас присылать мне известия о нашем общем друге?»
Узнал ли Ницше о существовании этого письма? Кажется, что нет. За несколько месяцев до этого письма Вагнера он писал в своих заметках: «Благодарность — это мещанская добродетель; она не может относиться к такому человеку, как Вагнер». Как велика была бы его радость, если бы он прочитал слова учителя, так отвечающие его мыслям: «Было бы несправедливо требовать от Ницше условного уважения…»
Овербек и его жена были неотлучно около больного; они написали Лизбет Ницше; она не заставила себя ждать и немедленно приехала и с трудом узнала в этом сгорбившемся, разбитом, постаревшем на 10 лет человеке своего брата; Ницше слабым беспомощным движением руки поблагодарил ее за приезд.
Ницше решил отказаться от профессорского места и подал в отставку; она была принята, и в виде вознаграждения за его труды он получил пенсию в 3000 франков. Уезжая из Базеля вместе с Лизбет, Ницше считает себя накануне смерти и завещает ей свою последнюю волю: «Обещай мне, Лизбет, что только одни друзья пойдут за моим гробом, не будет ни любопытных, ни посторонней публики. Я уже тогда не смогу защититься и ты должна будешь защитить меня. Пусть ни один священник и никто другой не произносят над моей могилой неискренних слов. Поручаю тебе похоронить меня, как настоящего язычника, без всяких лживых церемоний».
Ницше тянет в самые тихие, пустынные места, и Лизбет увозит его в долину Верхнего Энгадина; тогда это было еще малоизвестное место; Ницше впервые открывает существование этого отдаленного швейцарского уголка и, поселившись в нем, неожиданно чувствует улучшение. Мягкость и необыкновенная чистота воздуха успокаивают и умиротворяют его, а вид освещенных солнцем лугов благотворно влияет на его утомленное зрение. Ему нравятся разбросанные тут и там озера, напоминающие ему Финляндию; деревушки со звучным названием, население с тонкими чертами лица, говорящими о близкой соседней Италии, по ту сторону ледников… «Здешняя природа родная мне, — пишет он Роде. — Она меня не поражает; между мною и ею возникло какое-то взаимное доверие». Жизнерадостность выздоравливающего охватывает его; он мало пишет писем, но аккуратно ведет свои заметки и теперь сведения о его жизни, которые раньше давала нам его переписка, мы должны почерпать из его произведений. Вот как он описывает свою прогулку по Энгадину.
«И я в Аркадии!» Я смотрел поверх убегающих, как волны, холмов, поверх суровых сосен и старых елей и увидел маленькое озеро с молочно-зеленой водой. Вокруг меня возвышались разнообразные скалы, земля под ногами пестрела травами и цветами; вблизи паслось, то разбегаясь в резные стороны, то собираясь в одну кучу, небольшое стадо; при свете последних лучей заходящего солнца на фоне соснового леса ярким пятном выделялись несколько отдельно пасущихся коров; другие, находившиеся ближе ко мне, казались более темного цвета; все кругом как бы замерло в предчувствии приближающихся сумерек. Мои часы показывали половину шестого. Бык из стада бродил по белому от пены ручейку; он медленно подвигался вперед, то сопротивляясь быстрому течению, то уступая ему; по-видимому, это занятие доставляло ему своеобразное наслаждение. Стадо стерегли два загорелых, смуглолицых бергамас-ских пастуха; из них один была молодая девушка, одетая мальчиком. Направо, над целым поясом лесов, возвышались отвесные стены скал, снеговые поля; налево виднелись два чудовищных ледяных зубца, окутанные легким туманом. Величественная, спокойная, светлая картина. Эта внезапно открывшаяся мне красота заставляла меня дрожать от восторга и наполняла душу безмолвным восхищением перед этим откровением. Помимо моей воли, как будто это было возможно и естественно (я был свободен от тревог и желаний, ожиданий и сожалений), мне захотелось ввести в этот мир чистого света героев Древней Греции. Надо было чувствовать, как Пуссен со своими учениками, сливать в своих чувствованиях героизм и идиллию. Именно так жили избранные люди, так они органически воспринимали жизнь и в самих себе и во внешнем мире: и среди них внимание мое занимал один из самых великих людей, основатель героической и идиллической философии — Эпикур».