Ницше прожил в Энгадине до сентября, в самой скромной и даже бедной обстановке; нравственно он чувствовал себя удовлетворенным, хотя и был лишен друзей, музыки и книг. Страдания не мешали ему работать, и скоро исписал он карандашом шесть тетрадей, куда заносил свои скептические, но лишенные всякой горечи мысли, несколько прояснившиеся под влиянием неожиданно мягкого настроения. Он не обманывал себя и не радовался наступившему улучшению; он знал, что это только некоторая отсрочка и ничего более. Он радовался тому, что, прежде чем окончательно склониться под ударом жизни, он может рассказать другим о том наслаждении, которое дало ему простое созерцание вещей, человеческой природы, гор и неба. И он спешил насладиться последними счастливыми днями. В начале сентября 1879 года Ницше окончил свою книгу и послал ее Петеру Гасту.
«Милый, милый друг, — пишет он ему, — когда вы получите это письмо, моя рукопись уже будет в ваших руках. Может быть, вам передастся то удовольствие, которое я сам сейчас испытываю при мысли, что мое произведение уже окончено. Кончается 35-й год моей жизни, «середина жизни», как говорили тысячу лет тому назад; именно в эти года Данте посетили те видения, о которых он рассказывает нам в своей поэме. Теперь я достиг половины моей жизни, со всех сторон на меня глядит смерть, и я ежеминутно жду ее прихода; жизнь моя такова, что я должен ждать мгновенной смерти, в припадке судорог. И потому я чувствую себя очень старым, тем более, что я сознаю, что дело моей жизни я уже сделал. Я внес в жизнь свою каплю меду и знаю, что это мне будет зачтено перед судом жизни. В конце концов я испытал мой способ жизни и многие испытают его после меня. Мои постоянные жестокие страдания до сих пор не изменили моего характера, наоборот, мне даже кажется, что я стал веселее, добродушнее, чем когда-либо. Откуда только берется эта укрепляющая и оздоровляющая меня сила? Конечно, не от людей, которые все, за исключением очень небольшой кучки друзей, «возмутились против меня» (примечание Галеви: Петер Гаст думает, что здесь есть несомненное влияние Евангелия. Заимствования из Священного писания часто попадаются в выражениях Ницше) и не стесняются дать мне понять о своем отношении ко мне. Прочтите, друг мой, мою рукопись от начала до конца и посудите сами, обнаруживаются ли в ней какие-нибудь следы страданий и уныния. Я думаю, что нет, и эта уверенность дает мне право думать, что в моих мыслях должна быть какая-то скрытая сила; вы не найдете в моей рукописи ни бессилия, ни усталости, которые будут отыскивать в ней мои недоброжелатели».
Это был тот период жизни Ницше, когда он готовился к смерти. К какой смерти? Нетрудно отгадать. Это та же «мгновенная смерть в судорогах», от которой умер его сумасшедший отец. Ожидая для себя такой же участи, Ницше с благоговением вспоминает родительский дом. Он был теперь свободен от базельских обязанностей; ничто не мешало ему жить там, где он хотел, и он отказался от поездки в Венецию, куда его звал Петер Гаст; он чувствовал, что для него не время любить и искать новую красоту. «Нет, — говорил он, — несмотря на то, что сестра и Овербек советуют мне ехать с вами, я не поеду. Я нахожусь теперь при таких обстоятельствах, что мне лучше всего подходит поехать к матери, в родной угол, и вернуться к воспоминаниям детства…» и поехал в Наумбург.
Здесь он собирается вести совершенно спокойный образ жизни и отвлечь себя от мрачных мыслей и предчувствий физической работой. В одной из башен старинных укреплений он нанимает себе очень большую комнату; около же подножия башни остался незастроенный клочок земли, который Ницше и нанял для садовых работ. «У меня десять фруктовых деревьев, — пишет он, — розовые кусты, сирень, гвоздика, земляника, крыжовник и смородина. В начале будущего года я разведу десять овощных грядок».
Но все эти проекты рухнули. Зима была жестокая. Глаза Ницше не вынесли ослепительной белизны снега, а сырой воздух совершенно расстроил его нервы; в несколько недель он потерял все приобретенное в Энгадине здоровье.
«Странник и его тень» — книга, корректуру которой держал Петер Гаст, появилась в печати и была, казалось, лучше принята, чем все предыдущие произведения Ницше; он получил от Роде обрадовавшее его письмо; конечно, Роде не высказывал полного восхищения книгой: «От твоего ясного, но бесстрастного взгляда на человечество тому, кто тебя любит и в каждом твоем слове слышит друга, делается очень тяжело на душе». Но в конце концов он все же не может удержаться от восхищения.
«Ты едва можешь догадаться о том, что ты дашь своим читателям, потому, что все твои мысли принадлежат исключительно тебе одному. Но такого голоса, как твой, мы еще никогда не слышали ни в жизни, ни в книгах. И читая твои книги, я продолжаю чувствовать то же самое, что я чувствовал в дни нашей дружбы; я чувствую, что перелетаю в какой-то высший мир, что ты умственно меня облагораживаешь. Особенно глубоко захватывает конец твоей книги. Ты можешь, ты должен подарить нам после этих нестройных звуков, более нежные, священные созвучья… Прощай, дорогой друг; ты по-прежнему так много даешь мне, а я только беру…»
Ницше был счастлив. «Спасибо, дорогой друг, — писал он 28 декабря 1879 года, — ты вернул мне твою прежнюю дружбу; это для меня лучший праздничный подарок». Но письмо было очень короткое, и две последние строчки объясняют нам причину этого: «Здоровье мое находится в ужасном состоянии, мучаюсь я нестерпимо; sustineo, abstineo, и сам удивляюсь моей выносливости».
В словах Ницше не было преувеличения. Сестра и мать его, присутствовавшие при его страданиях, могут нам подтвердить его слова.
Болезнь свою Ницше переносит как испытание, как духовное упражнение, и сравнивает свою судьбу с судьбой других людей, которые были велики в своем несчастья; например, Леопарди; но он не был мужественен; страдая, он проклинал жизнь. Ницше же открыл суровую истину: больной не имеет права быть пессимистом. Христос, вися на кресте, пережил минуту слабости. «Отец мой, зачем ты меня оставил!* — воскликнул он. У Ницше нет Бога, нет отца, нет веры, нет друзей; он намеренно лишил себя всякой поддержки, но все-таки не согнулся под тяжестью жизни. Самая мимолетная жалоба все равно свидетельствовала бы о поражении. Он не сознается в своих страданиях; они не могут сломить его воли, напротив, они воспитывают ее и оплодотворяют его мысли.
«Напрягая свой ум для борьбы со страданием, — пишет он, — мы видим вещи в совершенно ином свете, и несказанного очарования, сопровождающего каждое новое освещение смысла жизни, достаточно иногда для того, чтобы победить в своей душе соблазн самоубийства и найти в себе желание жить. Тот, кто страдает, с неизбежным презрением смотрит на тусклое жалкое благополучие здорового человека; с тем же презрением относится он к своим бывшим увлечениям, к своим самым близким и дорогим иллюзиям; в этом презрении все его наслаждение; оно поддерживает его в борьбе с физическими страданиями, и как оно ему в этой борьбе необходимо! Гордость его возмущается, как иногда радостно защищает она жизнь против такого тирана, как страдание, против всех уголков физической боли, восстанавливающих нас против жизни. Защищать жизнь перед лицом этого тирана — это ни с чем не сравнимый соблазн» (см. «Утренняя заря», с. 114. Книга эта опубликована в 1881 году и дает нам много автобиографических указаний относительно изучаемого нами сейчас периода жизни Ницше.).
Ницше был уверен, что скоро наступит конец. 14 января 1880 года ему захотелось поделиться своими последними мыслями с кем-нибудь из друзей, и он с громадным усилием написал m-lle Мейзенбух письмо, выражающее его последнее прости и его духовное завещание.