«Хотя мне строжайше запрещено писать, мне еще один раз хочется написать вам, которую я люблю и уважаю, как любимую сестру. Это будет уже в последний раз, так как ужасные непрекращающиеся муки моей жизни заставляют меня призывать смерть и некоторые признаки указывают мне на то, что я близок к последнему, спасительному припадку. Я уже так страдал, от стольких вещей уже отказался, что, я думаю, во всем мире вы не найдете такого аскета, который мог бы со мной сравняться и чья жизнь была бы похожа на мою жизнь в течение этого последнего года. Но тем не менее я многого достиг. Моя душа приобрела много мягкости и нежности, для этого мне не понадобилось ни религии, ни искусства. (Вы замечаете, я немного горжусь этим, мне нужно было дойти до полного изнеможения, чтобы найти в самом себе тайный источник утешения). Я думаю, что настолько хорошо сделал дело своей жизни, насколько мне это позволило время. Но я знаю, что для многих людей я внес каплю хорошего меда, что, благодаря мне, многие люди обратились к более высокой, чистой и светлой жизни. Я хочу дать вам несколько разъяснений: когда мое «человеческое я» перестанет существовать, это именно и скажут. Никакое страдание не могло и не может совратить меня к ложному показанию против жизни, такой, какою я ее знаю.
Кому же другому, как не вам, сказать мне все это? Мне кажется, — хотя, может быть, нескромно так говорить, что у нас с вами удивительное сходство характеров. Например, у обоих нас много мужества, и ни несчастья, ни презрение не могут заставить нас сойти с пути, если только он нам кажется правильным. Оба мы, как в самих себе, так и кругом нас наблюдали много явлений блестящего расцвета, который видели очень немногие из наших современников; мы надеемся для человечества и неслышно приносим себя в жертву. Не правда ли?
Имеете ли вы хорошие вести от Вагнера? Вот уже три года, как я ничего о нем не знаю. Эти люди также забыли меня. Я заранее знал, что Вагнер отвернется от меня, как только узнает, что пути наши разошлись. Мне говорили, что он писал против меня; пускай он сделает это; надо, чтобы каким бы то ни было путем истина вышла наружу. Я всегда с неизменною благодарностью думаю о Вагнере, так как знакомству с ним я обязан наиболее сильным стремлением к духовной свободе.
Madam Вагнер, вы сами это знаете, самая симпатичная женщина, которую я когда-либо встречал. Но отношения наши кончены, а я не из числа тех людей, которые связывают порванные нити; теперь уже слишком поздно.
Примите, мой дорогой друг, сестра моя, привет молодого старика, для которого жизнь не была жестокой, но который все-таки принужден желать смерти».
Тем не менее Ницше остался жить; Пауль Ре посещал его и развлекал его чтением вслух. Наконец, угнетавшие Ницше холода сменились более теплой погодой, снег, ослеплявший ему глаза, растаял. Петер Гаст, живший по примеру прошлого года в Венеции, по-прежнему звал Ницше к себе. В середине февраля Ницше с удивлением и радостью почувствовал, что к нему вернулись его прежние силы, его желание жить, его любознательность, и тотчас же уехал.
Месяц он прожил на берегу озера Гарда в Риве, откуда его родные, к великой своей радости, получили от него веселые письма. 13 марта он приехал в Венецию, и это число можно отметить как конец кризиса и начало выздоровления.
До сих пор Ницше еще не любил Италии: из всей страны он знал только озера, но их теплый и влажный, несколько тяжелый воздух плохо на него действовал; затем он знал еще Неаполитанский залив, но неаполитанская толпа внушала ему отвращение; красота и величие Неаполя, конечно, покорили, но не очаровали его. Между пышной природой и его страстной душой не установилось никакой близости.
Но Венеция сразу очаровала его; с первого же взгляда, без всякого усилия с его стороны, он нашел в ней то, что давали ему в прежнее время греческие гении, Гомер, Феогнид, Фукидид: а именно, впечатление ясного народа, живущего без сомнений и мечтаний. Сам Ницше в течение четырех лет борется с мечтаниями, сомнениями и обаянием романтического искусства. Красота Венеции приносит ему освобождение, и он с улыбкой вспоминает о своей прежней тоске. Не льстил ли он себе, считая себя самым несчастным из людей? У кого из людей, перенесших страдания, не являлось этой мысли, этой ребяческой гордости самим собой?
«Когда восходит первая заря облегчения и выздоровления, — пишет он, — мы с презрительной неблагодарностью относимся к гордости, помогавшей нам раньше переносить страдания, мы жестоко упрекаем себя в глупости и наивности, — как будто бы с нами случилось что-нибудь исключительное. Мы новыми алчными глазами смотрим на людей и на природу: умеренный свет жизни восстанавливает наши силы, а возвратившееся здоровье снова начинает с нами свою магическую игру. Как бы перевоплощенные, благодушные и немного истомленные, мы созерцаем это зрелище. В таком состоянии нельзя без слез слушать музыку».
Петер Гаст с трогательной добротой не покидал его. Он сопровождал его во всех прогулках, читал ему вслух, играл ему его любимые вещи. В то время Ницше больше всего любил Шопена; в его рапсодиях он находил такой искренний порыв страсти, которого совершенно нельзя найти в немецком искусстве. Без всякого сомнения, именно к Шопену относятся последние слова приведенного отрывка: «В таком состоянии нельзя без слез слушать музыку».
Петеру Гасту приходилось также исполнять и секретарские обязанности, так как к Ницше снова вернулась жажда работы и он ежедневно диктовал ему свои мысли. Ницше сразу выбрал заглавие для нового сборника «Под сенью Венеции» (скоро он отказался от этой мысли). Без сомнения, очарование Венеции сообщило ему это богатство и силу образов, эту тонкость переживаний. У Ницше есть теперь энергия для новых опытов. Справедливо ли его мнение, что холодный корыстный расчет определяет поступки людей, что пышная красота, которую являет нам Венеция, создана жалким желанием покоя, благополучия и устойчивости? Венеция единственна в своем роде, но во всяком случае она существует, и этот факт требует объяснения. Чудесная по виду, она хранит в себе чудесную душу. Какие же скрытые пружины движут нашими поступками? По учению Шопенгауэра, жизнь — это чистая воля жить; все существующее стремится к утверждению себя в жизни. Этим сказано слишком мало, — думает Ницше. Жизнь непрестанно стремится расшириться и увеличиться; она хочет не сохранять себя, а постоянно расти; ее существо должно быть проникнуто стремлением к завоеваниям и должно пылать восторженным возбуждением. Но как сформулировать такой принцип? Ницше еще пока не знает этого, но подобная идея живет в нем и волнует его. Он знает, что он накануне открытия, на пороге неведомого мира, и он пишет, т. е. вернее — диктует своему другу.
«Наши поступки никогда не бывают тем, чем кажутся. Громадного труда стоило нам понять, что внешний мир не таков, как нам кажется. То же можно сказать и о внутреннем мире. В действительности наши поступки «нечто иное» — большего сейчас мы не могли сказать, и существо их пока остается неизвестным».
В июле Ницше пробует лечиться мариенбадскими водами; он поселяется в маленькой расположенной около леса гостинице и гуляет в нем целыми днями.
«Я докапываюсь до самого дна моих моральных залежей, — пишет он Петеру Гасту, — и мне кажется, что я стал совершенно надземным существом; сейчас мне кажется, что я нашел проход, даже выход; сотни раз просыпалась во мне такая надежда, и каждый раз разочарование сменяло ее».
В сентябре Ницше приехал в Наумбург; родные нашли его настроение веселым и общительным, а сестра Лизбет узнала на его лице выражение сладостного счастья, отражающего нам как в зеркале внутреннюю гармонию, полноту и обилие мыслей и образов. 8 октября, боясь приближающихся туманов, Ницше снова спустился в Италию. Он останавливается в Стреза на берегу Лаго Маджоре. Но климат дурно действовал на его нервы и мешал ему думать. Ницше с ужасом почувствовал, что его здоровье и психика находятся в тиранической зависимости от внешнего влияния. Это сознание ужаснуло его: если ему предстоят непрерывные страдания, то хватит ли у него сил для того, чтобы выразить все бесчисленные накопившиеся в его голове философские и лирические идеи? Он видит, что первым долгом надо запастись здоровьем, и решается переехать в Сорренто.