По дороге он останавливается в Генуе, в которой ему сразу все понравилось: веселое, простое и энергичное население, почти летняя температура в ноябре, то, что Генуя как бы сочетает в себе двойную мощь — гор и моря. Ницше нравятся величественные дворцы, протянувшиеся вдоль узких маленьких улиц, памятники, поставленные купцами-пиратами в честь их славного прошлого, где не было места сомнению и двойственности. Мечтательный ум Ницше воскрешает давно минувшие времена; воображение его нуждается в этих ясных чеканных образцах средневековой Италии, где люди были жадны, очень далеки от христианского идеала, лгали другим, но были искренни перед самими собою; воспоминание об этом времени помогает Ницше подавить в себе свою неутомимую романтическую мечтательность. Подобно Руссо, он жаждет возвращения к природе; но Руссо страдал от того, что современная ему Европа оскорбляла его религиозные чувства, его любовь к человечеству, его душевную доброту. Ницше живет в другое время, когда тяжеловесная Европа подчинена грубой толпе, оскорбляющей совсем другие чувства; изменилась воодушевляющая его угнетенная природа людей, и Ницше страстно ищет для своей больной души облегчающего и освежающего лекарства.
Он хочет поселиться в Генуе и после некоторых поисков находит себе прекрасное помещение: это была мансарда с очень хорошей постелью; чтобы попасть в нее, надо было подняться на сто четвертую ступень; дом, в котором поселился Ницше, находился на такой крутой и узкой улице, что по ней никто не ходил, а между камнями мостовой росла трава; улица эта называлась — Салита делле Баттиетини, 8.
Ницше ведет жизнь такую же простую, как и его жилище, — это всегда было его заветной мечтой. Он часто говорил своей матери: «Посмотри, как живет простой народ; я хотел бы жить так же, как он». — «Они едят картофель, жир вместо мяса, пьют водку и отвратительный кофе», — отвечала ему, смеясь, мать. — «Ох, уж эти немцы!» — вздыхал Ницше. В генуэзском домике, населенном местной беднотой, были совсем другие обычаи; соседи Ницше жили чрезвычайно скромно; он стал подражать им и очень умеренно питаться, но от этого мысли его только быстрее и живее двигались. Он купил себе спиртовку и, взяв у своей квартирной хозяйки несколько уроков, сам научился себе готовить ризотто и варить артишоки. Ницше был в своем доме чрезвычайно популярен. Мигрени изнуряли его по-прежнему, и когда он бывал болен, то соседи навещали его и осведомлялись о его здоровье. «Мне ничего не нужно, — отвечал он. — Sono contenta». По вечерам, чтобы не утомлять зрения, он в темноте лежал на постели. «Он очень беден», — говорили его соседи. «Немецкий профессор недостаточно богат для того, чтобы жечь свечи». Решено было отнести ему свеч, но Ницше, улыбаясь, объяснил, в чем дело, и отказался. Его называют «святой, маленький святой». Ницше знал об этом прозвище, и оно забавляло его. «Я думаю, — пишет он, — что если бы многие из нас, ведущие умеренный и нормальный образ жизни и обладающие мягким характером и прямотой, были перенесены в полуварварское время VI–X века, то их почитали бы за святых». В это время Ницше устанавливает следующие жизненные правила:
«Будь независим, никогда не оскорбляй; пусть гордость твоя будет мягкой и сокровенной и не стесняет других людей, пусть не будет в тебе зависти к их почестям и благополучию; сумей также воздержаться от насмешки. Сон твой должен быть легок, манеры свободные и тихие; не употребляй вина, избегай знакомства со знаменитостями, и особами королевской крови, не сближайся с женщинами; не читай журналов; не гонись за почестями; не посещай общества, за исключением людей высокой умственной культуры; если таких людей вокруг тебя не окажется, то обратись к простому народу (без него так же нельзя обойтись, как без того, чтобы не засмотреться на мощную и здоровую природу); приготовляй себе насколько возможно легкие блюда, и приготовляй их себе сам. Лучше, если пища совсем не будет требовать приготовления…»
Здоровье было для Ницше чрезвычайно хрупким и непрочным благом; всю жизнь приходилось бояться за него, и тем ценнее было всякое его улучшение. Каждый хорошо проведенный день вызывал у него, как и у всякого выздоравливающего, прилив радостного изумления. Вскочив с постели, он моментально одевался, клал в свою дорожную сумку записную книжку, какую-нибудь книгу, хлеба и фруктов и отправлялся бродить по окрестностям. «При первых лучах солнца, — пишет он, — я ухожу на одинокий утес, омываемый волнами, и вытягиваюсь на нем под зонтиком во весь рост, как ящерица, лежу и вижу перед собой только море и чистое небо». Ницше оставался в таком состоянии до самых сумерек, когда так приятно отдыхали его часто лишаемые света больные глаза; естественно, что всякое улучшение зрения неописуемо радовало его.
«Перед моими глазами расстилается море, и я могу забыть о существовании города. Далекие колокола звонят «Ave Maria», и до меня доносятся на грани дня и ночи эти грустные и немного нелепые звуки; еще минута — и все смолкает! Отчего не может говорить это бледное, еще светящееся от солнца море! Окрашенные в самые тонкие неуловимые цвета облака пробегают по небу на фоне ежедневно повторяющейся вечерней зари; и небо тоже молчит. Небольшие утесы и подводные камни скрылись в море, как бы в поисках последнего убежища. Все молчит, все лишено дара слова. Душа моя растворяется в этом подавляющем, красивом и жестоком молчании».
Сколько раз Ницше прославлял этот час, когда, по его словам, «самый бедный рыбак гребет золотыми веслами». Он собирает в это время плоды истекшего дня, записывая свои мысли в том виде, как они ему приходили в голову, сохраняя весь их своеобразный напев. Ницше продолжает свои размышления на тему, заинтересовавшую его в Венеции. Что такое человеческая энергия? В чем смысл ее желаний? Чем объясняется беспорядочность ее истории, «трясина человеческой морали». Теперь Ницше знает, что одна и та же властолюбивая и жестокая сила толкает одного человека против другого, а аскета против самого себя. Ницше чувствует себя обязанным проанализировать, определить сущность этой силы, чтобы научиться управлять ею; именно эту задачу он ставит себе и верит, что в один прекрасный день он решит ее. Ницше охотно сравнивает себя с великими мореплавателями, с капитаном Куком, который три месяца с лотом в руках плавал среди коралловых рифов. В этом, 1881 году героем Ницше был генуэзец Христофор Колумб, который задолго до того, как показалась земля, заметил на волнах маленькую полевую травку, вынесенную в открытое море каким-нибудь неведомым бурным речным потоком.
«Куда мы идем? — пишет он. — Хотим ли мы отправиться за море? Куда влечет нас эта всемогущая страсть, подчиняющая себе все наши другие страсти? Зачем этот отчаянный полет, по направлению к той точке, где до сих пор склонялись и потухали все солнца? О нас, может быть, точно так же скажут в один, прекрасный день, что, правя рулем на запад, мы надеялись достигнуть неизвестного пути в Индию, но что наша судьба заключалась в том, чтобы погибнуть перед бесконечностью. Но куда же, друзья мои, куда же?»
Ницше очень любил эту полную лиризма страницу; он поместил ее в конце своей книги финальным гимном. «Есть ли еще хоть одна книга, кончающаяся такими словами?» — писал он.
В конце января он кончает работу, но у него не хватает сил переписать рукопись; у него дрожат руки и слишком слабы и утомлены глаза, и он решает послать рукопись Петеру Гасту. 13 марта рукопись была переписана, Ницше написал об этом издателю.
«Вот рукопись, с которой мне очень трудно расстаться. Но теперь спешите, спешите, спешите! Я уеду из Генуи тотчас же, как появится моя книга, а до этого времени буду жить, как на раскаленных углях. Поторопите же дело в типографии. Не может ли хозяин типографии дать вам письменное обещание, что самое позднее в конце апреля книга будет у меня в руках, готовая и оконченная? Дорогой господин Шмейцнер, пусть на этот раз каждый из нас постарается сделать все от него зависящее. Вы не представляете себе, как важно содержание моей книги. Ведь это долг нашей чести, чтобы она вышла в свет без малейшего изъяна, без единого пятнышка, в достойном ее виде. Заклинаю вас сделать для меня еще одно — никакой предварительной рекламы. Я бы еще много мог сказать вам обо всем этом, но вы все поймете сами, когда прочтете мою книгу».