Ницше пользуется улучшением здоровья и посещает театры. Он слушает «Семирамиду» Россини и четыре раза подряд «Джульетту» Беллини. Однажды вечером он с удовольствием слушал произведение неизвестного ему французского автора.
«Ура, друг мой, я сделал новую хорошую находку; я слышал оперу Жоржа Бизе (кто это такой?) «Кармен». Опера слушается, как новелла Меримэ; она остроумна, сильна, местами глубоко волнует. Бизе настоящий французский талант, еще не сбитый с толку Вагнером, это истинный ученик Берлиоза… Я недалек от мысли, что «Кармен» — лучшая из существующих опер. До тех пор, пока мы живы, она продержится на всех европейских сценах».
Открытие «Кармен» было для Ницше целым событием; он много о ней говорит и постоянно к ней возвращается; слушая эту искреннюю, страстную музыку, Ницше чувствует в себе прилив силы для борьбы со все еще глубоко сидящим в его душе романтизмом. «Кармен» освобождает меня», — пишет он.
К Ницше возвращается его счастливое настроение прошлого года, озаренное только более глубокими душевными волнениями. Мысль его как бы уже достигает своего зенита. К концу декабря он переживает и преодолевает новый кризис, памятью о чем служит нам появление на свет поэмы в прозе. Мы приводим ее здесь. Это целый ряд размышлений, род исповеди, которые он, будучи юношей, всегда накануне Нового года заносил в свою тетрадь:
«К новому году. Я все еще жив и все еще мыслю; я еще должен жить, потому, что я должен мыслить. «Sum, ergo cogito: cogito, ergo sum». Сегодня тот день, когда каждый человек может высказывать свое желание, свою самую сокровенную мысль; и я тоже выскажу мое желание, которое наполняет сегодня мою душу, и я открою, какую мысль в этом году я считаю за самую важную, мысль, которая является для меня причиной всего, гарантией, радостью всей моей будущей жизни. Я хочу научиться видеть во всех явлениях жизни нечто необходимое, как признак красоты, и таким образом я буду одним из тех, кто несет красоту в мир. Amor fati: c этого дня это будет моей любовью! Я не хочу бороться против безобразия, я не хочу быть обвинителем, не хочу даже обвинять обвинителей. Отвести глаза — это будет моим единственным отрицанием. Одним словом: я при всех обстоятельствах жизни хочу только утверждать!»
Весь январь стоит безоблачная погода, и в благодарность за солнечные дни Ницше посвящает этому месяцу четвертую книгу «Gaya Scienza», которую он озаглавливает «Святой Януарий». Это была прекрасная книга, полная неуловимого изящества, богатая критической мыслью и с начала до конца проникнутая священным волнением — Amor fati (любовью к судьбе).
В феврале в Генуе проездом остановился Пауль Ре и пробыл с Ницше несколько дней. Ницше показал ему свои любимые места для прогулок, повел его на берег скалистой бухты, «где, — писал он весело Петеру Гасту, — через каких-нибудь 600 и 1000 лет воздвигнут памятник творцу «Утренней зари». Через несколько дней Пауль Ре уехал на юг, в Рим, где его ждала m-lle Мейзенбух. Ему чрезвычайно интересно было проникнуть в этот вагнеровский мир, глубоко взволнованный ожиданием «Парсифаля». Эта христианская мистерия должна была быть поставлена в Байройте в июле. Ницше не захотел сопровождать Пауля Ре; он дорожил своим уединением, а мысль о предстоящем представлении «Парсифаля» только придавала большее усердие его работе. И в его душе зрело великое творение: он должен был написать антихристианскую мистерию, свою поэму «Вечного возврата». Это произведение занимало все его мысли и давало ему умственное наслаждение, благодаря которому воспоминание о его прежнем учителе меньше раздирало его сердце. Рихард Вагнер казался ему то очень далеким, то очень близким. Далеким по своим идеям, — но что значат идеи для поэта, — и близким по чувствам, желаниям, лирическим волнениям; а разве это не самое главное? Все разногласия между лириками заключаются разве только в нюансах, так как они живут в одном мире, работают одним сердцем; они хотят придать особую значительность и высшую ценность движениям человеческой души. Если мы прочитаем следующую написанную в это время Ницше страницу, то мы лучше поймем состояние его души.
«Звездная дружба. — Мы были друзьями и стали чужими друг другу, но нам нечего скрывать друг от друга, нам не надо притворяться, нам нет повода краснеть. Мы два корабля, которые плывут по разным путям и к разным целям. Мы случайно встретились, мы вместе присутствовали на великом празднике, и, таким образом, наши храбрые корабли так мирно покоились в одной и той же гавани, так дружно грелись под лучами одного и того же солнца, что казалось — они достигли одной общей цели. Но властная сила долга снова понесла нас в открытое море, к различным солнцам, и, может быть, в своей жизни мы когда-нибудь и встретимся, но не узнаем друг друга, чуждые моря и солнца до неузнаваемости изменят нас. В книге судьбы написано, что мы должны были стать чужими друг другу: еще один повод к тому, чтобы мы взаимно уважали друг друга; еще один повод к тому, чтобы примириться с мыслью о нашей навсегда оконченной дружбе. Без сомнения, существует отдаленная, невидимая, чудесная звезда, управляющая всеми нашими поступками; возвысимся до такой мысли!
Но жизнь наша слишком коротка, наши глаза слишком слабы, мы не можем быть настоящими друзьями, мы можем только довольствоваться этой чудесной возможностью. — И если нам суждено на земле быть врагами, мы будем верить в нашу дружбу, управляемую звездами».
Мы не знаем, какую форму приняло в его уме изложение «Вечного возврата»; Ницше не любил говорить о своей работе, он не хотел сообщать о ней никому до ее окончания. Но все же ему хотелось, чтобы друзья его знали о новом течении его мыслей. Он написал письмо m-lle Мейзенбух, в котором беспощадно осуждал Вагнера, но прибавлял в конце какое-то таинственное обещание: «Если я не обольщаюсь относительно моего будущего, то с помощью моего произведения будут продолжаться лучшие идеи Вагнера, — и в этом, может быть, заключается весь комизм происходящего…»
В начале весны Ницше по внезапному капризу поехал вместе с хозяином одного парусного итальянского судна, отправлявшегося в Мессину, по Средиземному морю. Переезд этот был ужасен; Ницше был при смерти, хотя вначале чувствовал себя вполне хорошо, даже писал стихи, удовольствие, которого он в продолжение нескольких лет не доставлял себе. Это были экспромты, эпиграммы, может быть, навеянные блестками гётевского ума, положенными Петером Гастом на музыку. Ницше искал тогда уголок света и среду людей, благоприятных для выполнения его великого труда. Сицилия, этот «край света, где обитает счастье», — как говорил о ней старый Гомер, показался Ницше идеальным для его работы местом, и, внезапно-забывая, что он совершенно не переносит жары, он решается на все лето поселиться в Мессине; но в конце апреля нескольких дней сирокко было достаточно для того, чтобы привести его в полное изнеможение, он решил уехать.
Между прочим, он получил письмо от m-lle Мейзенбух, которая убедительно просила его остановиться в Риме. Так как Ницше обыкновенно останавливался в «вечном городе», то он согласился. Нам известна причина этой настоятельной просьбы т-lle Мейзенбух; эта превосходная женщина ни на минуту не забывала о своем друге, существование которого она тщетно изо всех своих сил хотела скрасить. Она знала мягкость и нежность его сердца и часто от души желала найти ему жену, тем более, что он сам писал ей: «Я по секрету скажу вам, мне нужно хорошую жену». Весной 1882 года m-lle Мейзенбух показалось, что она нашла Ницше подходящую жену»[14].
Это и было причиной письма m-lle Мейзенбух, которая любила и привыкла делать добро, может быть, она только не в достаточной степени обращала внимание на то, что делание добра нелегкое искусство, а за ошибки приходится очень жестоко расплачиваться.
14
Примечание автора. Эта интимная история жизни Ницше была известна очень немногим, теперь же почти всеми забыта. После смерти Ницше две женщины опубликовали свои воспоминания о нем: одна из них была m-lle Фёрстер-Ницше, которая напечатала рассказы о брате, от которых хотелось бы большей ясности и определенности, и другая m-lle Саломе, написавшая целую книгу о Фридрихе Ницше, где упомянуты некоторые события из его жизни, приведены некоторые письма; но она отказалась полемизировать по поводу одного события, относительно которого она не хотела давать никаких указаний. Устные предания об этом событии крайне многочисленны и разноречивы; одна версия, распространившаяся в римском обществе, где самое приключение и произошло, менее благоприятна для m-lle Саломе; если верить слухам, ходившим о ней в Риме, это была интеллигентная авантюристка, может быть, даже слишком предприимчивая, вроде Марии Башкирцевой. Другие слухи, распространившиеся в Германии между друзьями m-lle Саломе, говорят совсем другое. Мы выслушали и ту и другую стороны; первые, римские слухи, породили собою рассказ, помещенный нами в «Cahiers de la quinzaine», двенадцатая тетрадь десятой серии, страница 24 и далее. Вторая версия, дошедшая до нас позднее, кажется нам более достоверной. Конечно, полного доверия не может быть ни в том ни в другом случае.