Приближение июня заставляет его уехать в Энгадин. Случайно в отеле судьба посылает ему секретаря, m-lle Род ер, до сих пор совершенно неизвестную ему особу; она предложила ему свою помощь. Он диктует ей свои произведения и старается разрешить свою проблему в наиболее сжатом виде. Цель его заключается в том, чтобы дать критику необъятного множества нравственных суждений, предрассудков, косной рутины, которые сковывают современную Европу; оценить их жизненную ценность, т. е. выражаемое ими количество энергии, и определить, таким образом, порядок добродетелей. Он хочет, наконец, реализовать Umwerthung aller Werthe (нужная формула найдена), «переоценку всех ценностей». — «Всех ценностей», — пишет он; на меньшее его гордость не соглашается. Он узнает тогда и ему удается определить некоторые количества добродетели, которые профессиональные моралисты не умели наблюдать: власть управлять самим собою, умение скрывать интимные чувства, вежливость, веселость, точность в послушании и приказании, снисходительность, требование к себе уважения, страсть к риску и опасности. Таковы были мораль и обычаи, и тенденции прежней аристократической жизни, обесцененные современностью; естественно, что прежняя мораль черпала свою силу у более мужественных и производительных источников, чем наша.
Возможно, что в это время Ницше читал довольно серьезные книги; он изучал «Биологические проблемы» Рольфа, где он мог найти анализ возрастающей жизненной силы, которая является основанием его метафизики. Может быть, он перечел также несколько книг Гобино (он восхищался личностью и произведениями этого человека); во всех этих предположениях нет ничего невероятного. Но что значит для Ницше чтение, какой вес могут иметь для него чужие мнения? Ницше было уже сорок два года, время учиться для него миновало, новых идей он уже почерпнуть не мог. Чтение помогает размышлениям, дает им пищу, но никогда не дает им направления.
Работа Ницше стоит ему много труда, утомляет его, и он мучается от бессонницы. Но тем не менее он стоит на своем и упорно отказывается повидать в последний раз и проститься с Лизбет, которая едет за своим мужем в Америку. «Значит, вы будете жить там, — пишет он ей, — я здесь, в более недостижимом одиночестве, чем все Парагвай в мире. Мать моя должна будет жить одна, и все мы должны не терять мужества… Я люблю вас и плачу. Фридрих».
Проходит неделя. Ницше строит новые проекты. Он ведет переговоры со своим издателем, хочет скупить свои прежние книги и снова издать их. Это был предлог для того, чтобы поехать в Германию. «Мое присутствие необходимо для одного дела, и эта необходимость только является на помощь моему желанию».
Встреча брата с сестрой была тяжела; они нежно беседовали накануне уже решенного отъезда. Ницше не скрывал того, как тяжело ему жилось. «Я один дерзновенно берусь за разрешение громадной проблемы, — говорил он, — это девственный лес, в котором я затерялся — Wald und Urwald. Мне нужна помощь, мне нужны ученики, мне нужен учитель. Как бы приятно было мне повиноваться. Если бы я заблудился в горах, то слушался бы человека, которому знакомы эти горы; я повиновался бы врачу, если бы я был болен; и если бы я встретил человека, который уяснил бы мне ценность наших моральных идеи, я послушался бы его и пошел за ним; но я не нахожу никого: ни учеников, ни еще меньше учителей, я — один». Сестра повторяла ему свой прежний совет: вернуться в какой-нибудь университет; молодежь ведь всегда слушала его и теперь будут слушать и поймут. «Юноши так глупы, — отвечал ей Ницше, — а профессора еще глупее. К тому же меня не примут ни в один университет, где же я смогу преподавать?» — «В Цюрихе!» — убеждала сестра. — «Я выношу только один город — Венецию», — отвечал Ницше.
Ницше поехал для переговоров с издателем в Лейпциг, но тот отнесся к нему без всякого уважения и дал ему определенный ответ, книги его не продаются. Ницше вернулся в Наумбург, окончательно простился с сестрой и уехал.
Но где ему устроиться на зиму? Ницца прошлой зимой раздражала его своим вечным шумом. Может быть, поселиться в Валламброза? Ему хвалил этот тосканский лес в Апеннинах Ланцкий, который в данный момент ожидал его во Флоренции.
Прежде чем уехать из Германии, Ницше остановился в Мюнхене, где навестил своего бывшего друга, барона Зейдлица, который познакомил Ницше со своей женой и показал ему свою коллекцию японских вещей. Молодая хорошенькая женщина и японские безделушки понравились Ницше; он открывает существование целого нового искусства; он любит эти эстампы и эти маленькие веселые легкомысленные вещицы, так мало соответствующие современным вкусам, в особенности же печальному вкусу немцев. Зейдлиц понимает толк в красивых вещах и умеет хорошо жить, и Ницше ему немного завидует. «Может быть, уже настало время, дорогая Лизбет, — пишет он сестре, — отыскать мне жену. Приметы ее следующие: она должна быть весела, молода еще, красива, короче, это должно быть храброе маленькое существо à lа Ирена Зейдлиц (мы с ней почти на «ты»)».
Наконец, Ницше поехал в Тоскану, где его встретил Ланцкий, который всюду сопровождал его; он повел его в обсерваторию Д'Арчетри на гору Сан Миниато, где жил очень оригинальный человек, постоянный читатель Ницше. Это был Леберехт Темпель, астроном, который на своем рабочем столе, покрытом самыми удивительными инструментами, постоянно держал все произведения Ницше, знал их все наизусть и мог цитировать любую страницу. Леберехт Темпель был необыкновенный человек, благородный, правдивый и искренний; он говорил с Ницше около получаса; они, кажется, поняли друг друга, и Ницше ушел от него глубоко взволнованным.
— Я хотел бы, — сказал Ницше Ланцкому, — чтобы этот человек не читал моих книг; он слишком добр и чувствителен; я причиняю ему зло.
Он знал об ужасных последствиях своих мыслей и боялся, что его читатели будут так же страдать, как и он.
Он недолго оставался в Тоскане: на него вредно влиял холодный ветер, дувший с флорентийских гор, и он вспомнил о Ницце, где двести двадцать дней в году светит солнце. 15 ноября 1885 года он пишет сестре уже из Ниццы:
«Не удивляйся, дорогая сестра, если твой брат, у которого кровь крота Гамлета в жилах, пишет тебе не из Валламброза, а из Ниццы. Мне было очень полезно исследовать почти одновременно климат Лейпцига, Мюнхена, Флоренции, Генуи и Ниццы. Вы не поверите, до какой степени Ницца триумфально вышла из этого состязания. Я, как и в прошлом году, остановился в Пансион де Женев на маленькой улице Сент-Этьен; он оклеен новыми обоями, в нем новая мебель, и он стал очень привлекательным. Мой сосед по столу епископ, monsignore, говорящий по-немецки. Я много думаю о вас. Ваш
«Вот я снова в Ницце, — пишет он в другом письме, — т. е. я снова вернулся к рассудку». Он настолько доволен своим возвращением, что прощает Ницце ее космополитизм, и она его забавляет.
«Мое окно выходит на square des Phacéens, — пишет он Петеру Гасту. — Какой удивительный космополитизм звучит в этом сочетании слов. Вам не смешно? И это правда, здесь жили фокийцы. В воздухе мне слышится что-то победное и сверхъевропейское; какой-то внушающий мне доверие голос говорит мне: «здесь ты на своем месте». Как я здесь далек от Германии — «ausserdeutsch», я не могу произнести этого слова с достаточной силой!.».
По старой своей привычке Ницше стал гулять под лучами солнца по белым дорогам, возвышающимся над морем. Воспоминания целых семи лет связывают его с этим морем, с этими берегами и горами; снова оживает его фантазия, увлекает его, и он отдается ее свободному полету. Ни один час не проходит у него бесследно; каждый из них приносит ему счастье и уходит, оставляя реальное воспоминание подаренного им счастья, — или эпиграмму, или поэму в прозе, максиму, какую-нибудь Lied, или песню.