Есть восточная сказка, в которой рассказывается о приключениях одного короля, который разъезжал замаскированный по своим владениям; его не узнавали, но догадывались о том, кто он, и при его приближении инстинктивно проникались уважением. Не был ли и Ницше в этом горном пансионе, как тот замаскированный король, наполовину узнан?
Но тем не менее это было только слабым утешением. Разве эти женщины могли облегчить его страшную тяжесть, которую они не могли даже измерить. Ницше переживал тот серьезный момент, когда всякий человек, как бы ни желал он не знать правды о себе, должен, наконец, увидать, что дает ему судьба и в чем она ему неумолимо отказывает; пора было вырвать из своего сердца последнюю надежду: «В течение всего этого времени, — пишет он Петеру Гасту, — я был невыразимо грустен и заботы отняли у меня сон». Очень лаконическое известие!
Сестре он признается в большем. Он пишет ей страницы за страницами, ужасные по своей силе и тоске:
«Где же они, те друзья, с которыми, как мне когда-то казалось, я так тесно был связан? Мы живем в разных мирах, говорим на разных языках! Я хожу среди них как изгнанник, как чужой человек; до меня не доходит ни одно слово, ни один взгляд. Я замолкаю, потому что меня никто не понимает; я могу это смело сказать: они никогда меня не понимали. Ужасно быть приговоренным к молчанию, когда так много имеется сказать… Неужели я создан для одиночества, для того чтобы никогда не быть никем услышанным? Отсутствие связей, отрезанность от мира — это самое ужасное из всех одиночеств; быть «другим»— это значит носить медную маску, самую тяжелую из всех медных масок — настоящая дружба возможна только между равными. Между равными — это слово действует мне на нервы; какую доверчивость, надежду, благоухание, блаженство оно обещает человеку, который постоянно по необходимости живет один; человеку, который совсем «другой» и никогда не находил никого, кто бы был его расы. И несмотря на это, он хороший искатель, он много искал… О, внезапное безумие этих минут, когда одинокому казалось, что он нашел друга, и держит его, сжимая в своих объятиях; ведь это для него небесный дар, неоценимый подарок. Через час он с отвращением отталкивает его от себя и даже отворачивается от самого себя, чувствуя себя как бы загрязненным, запятнанным, больным от своего собственного общества. «Глубокому человеку» необходимо иметь друга, если у него нет Бога, а у меня нет ни Бога, ни друга. Ах, сестра, те, кого ты называешь этим именем, были прежде друзьями, но теперь! Прости меня за этот страстный взрыв чувства, в этом виновато мое последнее путешествие… Здоровье мое не худо и не хорошо; только бедная душа моя изрезана и изголодалась… Если бы у меня был маленький круг людей, которые бы захотели выслушать и понять меня, — я был бы совсем здоров. Здесь все по-прежнему; вернулись две англичанки и старая русская дама, последняя очень больна…»
Ницше снова принялся за работу над своей книгой «Воля к действию». Его несчастная поездка в Германию изменила его намерения; он думал: к чему писать боевые книги? Без единомышленников, без читателей я ничем не могу спасти Европу от падения; пусть же будет то, что должно быть. «Когда-нибудь все будет иметь свой конец — далекий день, которого я уже не увижу, тогда откроют мои книги и у меня будут читатели. Я должен писать для них, для них я должен закончить мои основные идеи. Сейчас я не могу бороться — у меня нет даже противника…» Начиная с июля, по выезде из заставившей его столько терпеть Германии, он составил себе крайне точный план. В сентябре он пишет:
«Через четыре года я окончу мою работу из четырех томов. Одно заглавие способно нагнать страх: «Воля к власти; опыт переоценки всех ценностей». Мне нужно собрать все мои силы — здоровье, уединение, хорошее настроение, — может быть, мне нужна и жена».
Ницше не знал, куда ему поехать писать свое новое произведение. Генуя вдохновила его на две книги, написанные им в настроении выздоравливающего, «Утренняя заря» й «Goya Scienza». В Рапалло и Ницце он писал «Заратустру». Теперь его тянуло на Корсику; его уже давно интересовал этот дикий остров и на этом острове один город Corte.
«Там был зачат Наполеон, — писал он, — и разве это место не предназначено для того, чтобы в нем предпринять переоценку всех ценностей? И для меня тоже настало время зарождения новых мыслей».
Увы! Это наполеоновское произведение, одно заглавие которого должно приводить в ужас, пугает прежде всего самого автора. Ницше знает, куда ведет «Via mala — последствий», которой он следует уже давно. Если в сердце природы заложена завоевательная, жадная сила, то всякий поступок, который не соответствует вполне этой силе, свидетельствует о лживости направления и слабости воли. Он пишет и говорит именно так: человек достигает своей предельной величины только тогда, когда соединяет быстроту и утонченность ума с известной суровостью и прирожденными жестокими инстинктами. Так понимали греки добродетель и итальянцы «virtu». Французские политики XVII века, Фридрих II, Наполеон и после них Бисмарк поступали согласно этой максиме. Взволнованный своими сомнениями, потерявшись среди трудности своей проблемы, Ницше крепко держится этой отрывочной, но верной истины; «Надо иметь мужество проповедовать психологическую обнаженность», — решил он написать. Он работает над этим вопросом, но остается неудовлетворенным. Его ум непобедимо ясен, его душа непоколебимо мечтательна и задача определения самых сильных людей дисгармонирует с его мечтами и леденит их. Он все еще восхищается своими давно избранными учителями — Мадзини и Шиллером. В этом не может быть сомнения: редко можно встретить более постоянную душу, чем у него. Но Ницше боится, что, следуя им, он поддается слабости, и учителя, жизни которых он предпочитает теперь, это Наполеон и Цезарь Борджиа.
На этот раз он снова уклоняется от своей задачи и избегает суровых утверждений. Издатель Фритцш соглашается, с условием денежной помощи, переиздать «Происхождение трагедии», «Утреннюю зарю» и «Goya Scienza» вторым изданием. Это было давним желанием Ницше. Он хотел прибавить к старым произведениям новые предисловия, переделать, может быть, расширить их. Он с жаром принимается за эту новую работу и уходит в нее с головой.
Ницше решил не ездить на Корсику. Он возвращается на генуэзский берег, в Руту, неподалеку от Рапалло, над Портофино, лесистый гребень которого выдается в море. Он снова находит свои знакомые места для прогулок, где с ним говорил Заратустра. Какая у него была тогда тоска! Он только что потерял своих последних друзей — Лу Саломе и Пауля Ре. Но тем не менее он нес свой крест и творил в минуту сильнейшего несчастья свое самое жизнерадостное произведение. Воспоминания прошлого нахлынули в душу Ницше и взволновали ее.
В это время он получил письмо, бывшее первым вестником его последующей славы. Отчаявшись быть когда-нибудь услышанным своими соотечественниками, в августе 1886 года Ницше послал свою книгу «По ту сторону добра и зла» двум иностранцам, датчанину Георгу Брандесу и французу Ипполиту Тэну. Георг Брандес ничего не ответил ему, а Ипполит Тэн прислал письмо, которое немного обрадовало его.