Печальная новость еще более сразила его мужество; Генрих Штейн умер, не достигнув тридцати лет, от разрыва сердца.
«Я был вне себя после этой новости, — пишет Ницше Петеру Гасту, — я действительно любил его. Мне постоянно казалось, что он создан для будущего. Он принадлежал к тому небольшому количеству людей, существование которых радует меня; и у него тоже было большое доверие ко мне… Именно здесь, в этом самом месте, как мы с ним смеялись!.. Его двухдневный визит в Силс с полным равнодушием к природе и Швейцарии, — последовал непосредственно из Байройта; затем он поехал в Галле к своему отцу; это было самым редким и нежным выражением почтения, которое я когда-либо испытал. Здесь его приезд произвел впечатление. Уезжая, он сказал в отеле: «Если я опять приеду, то не ради Энгадина…»
Прошли три недели. Ницше стал жаловаться на недомогания, на нездоровье, влияющее вредным образом на его душевное состояние. Тем не менее он объявляет, что принимается за новую работу.
Он пишет не «Волю к власти». Нетерпеливое состояние духа, к тому же раздраженное сознанием усталости, мало соответствует медлительному размышлению; его импровизаторский и полемический гений один только остался незатронутым из его прежних дарований. Г-н Видманн, швейцарский критик, написал этюд о «По ту сторону добра и зла» и увидел в этой книге только руководство по анархизму: «Книга пахнет динамитом», — сказал он. Ницше пожелал ответить ему и тотчас же одним движением пера в две недели написал три коротких наброска, которым дал одно заглавие: «Zur Genealogie der Moral — «К генеалогии морали». «Это произведение, — пишет он на первой странице, — предназначено для того, чтобы дополнить и осветить последнее издание «По ту сторону добра и зла».
«Я сказал, — пишет он кратко, — что занимаю место по ту сторону добра и зла — Gut und Bôse. Разве это значит, что я хочу освободиться от всякой моральной категории? Совсем нет. Я отвергаю идеализацию мягкости, которую называют добром, и поношение энергии, называемой злом\ но существует история человеческого сознания, а знают ли моралисты о ее существовании? Эта история открывает нам множество других моральных ценностей, других способов быть добрым, других средств быть злым, она дает многочисленные оттенки чести и бесчестия. Здесь реальность обманчива и инициатива свободна: надо искать, надо измышлять».
Ницше развивает свою мысль далее: «Я хотел, — пишет он через несколько месяцев по поводу этой маленькой книги, — я хотел произвести пушечный выстрел более гремучим порохом». Он излагает разницу между двумя моралями, одной, продиктованной господами, другой — рабами; он думает, что путем филологического изыскания станет ясен смысл слов: «добро» и «зло». Bonus, buonus, говорит он, происходит, от duonus, что значит воинственный, malus происходит от μελας, что значит черный; белокурые арийцы, предки эллинов, определяли этим словом обычные поступки своих рабов и подданных, жителей Средиземного моря, смешанной негритянской и семитской крови. Ницше принимал эти примитивные определения низкого и благородного.
18 июля он пишет Петеру Гасту из Силс-Марии и сообщает ему о своем новом труде.
«В продолжение более ясных последних дней, — пишет он, — я усердно занимался писанием небольшой вещицы, которая полным светом озарит проблему моей последний книги. Все жалуются на то, что «не понимают меня», и только сто проданных экземпляров не позволяют мне сомневаться в том, что меня действительно не понимают. Вы знаете, в течение трех лет я истратил около 500 талеров, уплачивая за печатание; разумеется, не получив никакого гонорара, а мне уже сорок три года и я написал пятнадцать книг. Более того: после просмотра этих книг и еще других более обидных выходок, о которых я не могу говорить, я должен констатировать тот факт, что ни один немецкий издатель не хочет меня знать (даже если я отказываюсь от авторских прав). Может быть, эта маленькая вещица, которую я сейчас пишу, заставит купить несколько экземпляров моей предыдущей книги (мне всегда делается очень грустно, когда я думаю об этом несчастном Фритцше, на котором лежит вся тяжесть моего произведения). Может быть, когда-нибудь мои издатели и восторжествуют. Я слишком хорошо знаю, что в тот день, когда меня начнут понимать, я не получу за это никакой прибыли».
20 июля Ницше послал рукопись издателю. 24-го он посылает ему телеграмму, требуя ее обратно для некоторых добавлений. Все лето проходит у него в плохом настроении, в тоске и в поправках к своей книги, которую он не перестает пересматривать, расширять, сообщать ей еще более свой страстный темперамент. К концу августа, заметив пустое место на последней странице, он прибавляет любопытную заметку, где намечает все проблемы, приступить к разрешению которых у него нет ни сил, ни времени:
«Примечание: Я пользуюсь случаем, который представляет мне эта первая диссертация, для того, чтобы публично и официально высказать одно желание, которое до сих пор я открывал случайно в разговоре с некоторыми учеными. Было бы желательно, чтобы философский факультет открыл серию академических конкурсов с целью пропагандировать учения истории морали; может быть, эта книга могла бы служить важным двигателем этого вопроса. Я бы предложил следующий вопрос: «Какие указания дали нам лингвистика и, в частности, этимологические изыскания для истории эволюции моральных концепций?»
С другой стороны, было бы не менее полезно привлечь к этим вопросам филологов и врачей. На самом деле, прежде всего надо, чтобы все таблицы ценностей, все императивы, о которых говорят история и этнологические науки, были освещены и объяснены с точки зрения физиологической, прежде чем пытаться объяснить их с помощью психологии… Вопрос: чего стоит та или иная таблица ценностей, та или иная мораль, должен быть поставлен в самых разнообразных перспективах. Особенно за изучение цели ценностей надо приниматься с разборчивостью и осторожностью. Вещь, которая, например, имела бы очевидную ценность в том, что касается наиболее длительного существования одной расы, будет иметь другую ценность, когда дело будет касаться создания типа высшей силы. Добро большинства и добро меньшинства — это две точки зрения абсолютно противоположной оценки: мы оставляем наивным английским биологам свободу рассматривать первый случай, как высший в самом себе… Все науки заранее должны приготовить задачу философа будущего, состоящую в том, чтобы разрешить проблему ценностей и установить иерархию ценностей».
Наступил сентябрь; корректура была готова. В Энгадине наступили холода. Странствующему философу настало время выбирать новое место, новую работу.
«По правде сказать, — пишет он Петеру Гасту, — я колеблюсь между Венецией и Лейпцигом; мне нужно было бы поехать поработать, мне нужно еще многому поучиться, задать немало вопросов и много прочитать для великого «pesum» моей жизни, с которым я теперь должен рассчитаться. Это стоило бы мне не осени, а целой зимы в Германии. Я все хорошо взвесил и решил, что мое здоровье слишком мне мешает подвергнуть себя этому опыту. Итак, я поселюсь в Венеции или в Ницце, и, с внутренней точки зрения, это будет, пожалуй, лучше. Мне более необходимо жить уединенно, чем читать о пяти тысячах проблем и справляться о них».