Другие указания только усиливают вышеизложенное:
«Поддержка военного государства — это последнее средство, которое нам осталось или для поддержания великих традиций, или для создания высшего типа человека, сильного типа. Все обстоятельства, которые поддерживают неприязнь, расстояние между государствами, находят себе таким образом оправдание…»
Какое неожиданное заключение ницшеанской полемики! Он обесчестил национализм, а в этот важный момент, когда он ищет опоры, он снова возвращается к национализму. Но есть еще более неожиданное открытие: продолжая свои изыскания, Ницше предвидит, определяет и одобряет образование партии, которая может быть только формой или реформой позитивной демократии. Он различает границы двух значительных и здоровых группировок, достаточных для дисциплинирования людей:
Партия мира, ничуть не сентиментальная, которая запрещает и себе, и своим членам вести войну; она запрещает также своим членам вести войну; она запрещает также членам обращаться к судьям; она возбуждает против себя пререкания, гонения; по крайней мере на время она становится партией угнетенных; вскоре же она превращается в великую партию, свободную от чувства злобы и мести.
Партия войны, которая с той же логичностью и строгостью к самой себе действует в обратном смысле.
Должны ли мы рассматривать в этих двух партиях организованные силы, возвещаемые Ницше, которые откроют трагическую эру в Европе! Может быть; но надо быть осторожным и не преувеличивать ценности этих заметок. Они составлены очень поспешно, и таким же образом, как они пронеслись в уме Ницше, они должны пронестись и перед нами. Взгляд Ницше разбрасывается и ни на чем не останавливается. Его не удовлетворяет никакой вид рабочего пуританизма, потому что он знает, что расцвет человеческой культуры зависит от свободной аристократии. Его не удовлетворяет никакой национализм, так как он любит Европу и ее бесчисленные традиции.
Какая помощь осталась ему? Он решился искать даже в той эпохе, в которую он жил, опору высшей культуры. Был момент, когда ему показалось, что он нашел эту опору, но он ошибся и отказался от своего выбора, потому что эта поддержка ограничивает горизонты, а ум его не выносит этого. «Вот что необычайно в жизни мыслителя, — писал он в 1875 г., а из того, что это было написано так давно, мы можем судить о длительности этого конфликта, — что две противоположные склонности заставляют его следовать одновременно по двум разным направлениям и держать под своим ярмом: с одной стороны, он хочет знать, и, расставаясь неустанно с твердой землей, носящей на себе жизнь человеческую, пускается в неизведанные области, с другой стороны, он хочет жить, не хочет уставать и ищет себе постоянной точки…»
Ницше, расставшись с Вагнером, пускается в неизведанные области. Он ищет последней поддержки, и что же он находит? Узкое убежище национализма. Он отказывается от него; это грубый исход, это только полезная хитрость для того, чтобы немного придать силы толпе, некоторое воспитание вкуса и строгости воли. Это не должно быть, не может быть доктриной европейского, избранного рассеянного меньшинства, без сомнения, не существующего, того меньшинства, к которому направлены все его мысли.
Он более не думает о национализме: он нужен только бедному веку. Ницше больше не пытается искать благодетельной веры для низменного большинства: какое ему до него дело? Он думает о Наполеоне, о Гёте; оба они стояли выше своих современников, выше предрассудков своих партий. Наполеон ненавидит революцию, но почерпает в ней энергию; он презирает Францию и управляет ею; гордость его требует завоеваний и реформы Европы. Гёте не уважает Германию и мало интересуется происходящей в ней борьбой, но он хочет обладать всеми идеями и мечтами человечества и оживить их, хочет сохранить и увеличить необъятное наследство моральных богатств, созданных Европой. Наполеон знал о величии Гёте, а Гёте с радостью наблюдал за жизнью победителя ens realissimum. Солдат и поэт, один держит людей в подчинении, в молчании и в накоплении сил, другой — присутствует, созерцает и прославляет; вот идеальный союз, который появляется в жизни Фр. Ницше в самые решительные моменты его жизни. Он поклоняется Греции в лице Феогнида и Пиндара, Германии — в лице Бисмарка и Вагнера; длинный изгиб в сторону снова приводит его к его мечте, к этой недостижимой Европе, воплощению силы и красоты, одинокими представителями которой на другой день Революции были Наполеон и Гёте.
Мы знаем из одного письма Фр. Ницше к Петеру Гасту от 13 февраля 1887 г., что он в это время не был доволен своей работой. «Я так и не пошел дальше попыток, введений и всевозможных обещаний… — пишет он и затем прибавляет: — Первый черновик моего «Опыта переоценки» — это, в общем, была сплошная пытка; у меня нет силы воли даже думать о нем. Через десять лет дело пойдет лучше». Какова была причина этого недовольства? Может быть, он устал от того дела, которое взял на себя в течение этих трех месяцев? Устал от терпимости, снисхождения к потребностям слабой толпы. Может быть, ему не терпится сдерживать более свой гнев?
Мы можем подойти к его душе очень близко благодаря его письмам к матери и сестре (не все из них были опубликованы). Он пишет этим двум разлученным с ним женщинам с такой нежностью, при которой невозможно ни лицемерие, ни искусственная бодрость духа. Он пишет им так откровенно о самом себе, как будто ему доставляло удовольствие снова чувствовать себя ребенком около них. Матери он пишет ласковые, послушные письма и смиренно подписывает их «твое старое создание». Он по-товарищески болтает с сестрой, и кажется, что он забыл все обиды, которые он прежде претерпел от нее; он знает, что она никогда не вернется из далекого Парагвая, жалеет и любит ее, потому что считает ее потерянной; она так энергична, его Лизбет, и храбро рискует своей жизнью, и Ницше восхищается этими ее добродетелями, которые он ставит выше всех и которые, как он думает, составляют добродетели их фамилии, благородной фамилии графов Ницки. «Как я живо чувствую, — пишет он ей, — в том, что ты говоришь и делаешь, что в наших жилах течет одна и та же кровь…» Он выслушивает ее, но она не перестает давать ему слишком мудрые советы. Так как он жалуется на одиночество, отчего он не хочет стать профессором или жениться? Ницше отвечает очень просто: где я найду себе жену? И если я и найду ее, буду ли я иметь право предложить ей разделить со мною мою жизнь? Но между тем он чувствует потребность в женской ласке. Об этом говорит его письмо к сестре.
Ницца, 25 января 1888 г.
Я должен рассказать тебе об одном маленьком происшествии: вчера, во время своей обычной прогулки, я услышал неподалеку голос, искренний, веселый смех (мне показалось, что это ты смеешься); и потом увидел прелестную молодую девушку, с карими глазами, нежную, как молодая козочка. Мое старое сердце одинокого философа забилось сильнее; я подумал о твоих матримониальных советах и в продолжение всей прогулки не мог отогнать от себя образ этой молодой, милой девушки. Без сомнения, ведь это было бы чистое благодеяние иметь около себя такое грациозное существо, но для нее было бы это благодеянием? Разве я с моими идеями не сделал бы эту девушку несчастной и разве не разрывалось бы мое сердце (я предполагаю, что я любил бы ее), видя страдания этого милого творения? Нет, я не женюсь!»
Приблизительно в это же время им овладевает странная больная мысль. Каждую минуту он думал о том счастье, которого он был лишен, о славе, о любви, о дружбе; он злобно вспоминает о тех, кто обладает ими, и особенно о Вагнере, гений которого был всегда так щедро вознагражден. «Как была прекрасна Козима Лист, эта не сравнимая ни с кем женщина, когда он увидал ее в первый раз в Трибшене! Она приехала тогда, еще будучи дочерью Листа, невзирая на общественное мнение, жить с Вагнером и помогать ему в его работе. Внимательная, с ясным умом, деятельная и всегда готовая идти на помощь, она служила ему той поддержкой, которой он был лишен до того времени. Что было бы с ним без нее? Мог ли бы Вагнер без нее управлять своим горячим характером, умерять свое нетерпение и беспокойства? Мог ли бы он реализовать свои творения, о которых он всегда говорил? Козима умеряет его пыл, руководит им, благодаря ей он оканчивает тетралогию, он воздвигает Байройтский театр, пишет «Парсифаля». Ницше ясно вспоминает чудные дни, прожитые им в Трибшене; Козима любезно встречала его, выслушивала его мысли, проекты, читала его рукописи; она относилась к нему благосклонно, говорила с ним. Страдания и раздражение придают воспоминаниям Ницше ложный характер; он в волнении спрашивает себя: не любил ли он Козиму? Она сама не любила ли его? Ницше хочет верить этим мечтам и, действительно, начинает верить в них. Без сомнения, между ними существует любовь, и Козима спасла бы его так же, как спасла Вагнера, если бы, благодаря какому-нибудь счастливому случаю, узнала его несколькими годами раньше. Но все настроено против Ницше, и здесь Вагнер ограбил его. Он взял у него все: славу, любовь, друзей.