Какую же он мог испытать радость, когда все тенденции его современников так мало его удовлетворяли? Куда он мог направить свой ум, когда низменная политика, дряхлая метафизика, ограниченная наука не только не привлекали, а даже отталкивали его. Конечно, у него до некоторой степени образовались определенные симпатии; он хорошо знал свой вкус: он любил Баха, Бетховена и Байрона. Но каково же было его собственное миропонимание? Он не умел отвечать на запросы жизни, предпочитая молчание неопределенному ответу, и в 20 лет, как раньше, обрекал себя на воздержание от высказывания своих воззрений.
В своих разговорах, заметках, письмах он также не дает своей мысли полной воли. Его друг Дейссен высказал однажды мысль, что молитва не имеет настоящей ценности, так как она дает уму человека лишь призрачную надежду. «Ослиное остроумие, достойное Фейербаха!» — резко возразил ему Ницше. Тот же Дейссен говорил ему однажды о «Жизни Иисуса» Штрауса, появившейся в новом издании, и одобрял идеи автора. Ницше отказался высказаться по этому поводу. «Это вопрос, — сказал он, — чрезвычайной важности: пожертвовав Христом, ты должен пожертвовать и Богом». Судя по этим словам, можно предположить, что Ницше еще очень близко стоит к идеям христианства, но письмо его к сестре не оставляет и тени этого предположения. «Правду надо искать там, где она дается труднее, — пишет ему сестра, — в тайны христианства верится с трудом, а это значит, что они действительно существуют». Вскоре после этого письма она получила ответ от брата; в нем ясно сквозило его подавленное состояние.
«Неужели ты думаешь, что мы действительно только путем борьбы с самим собою можем примириться и освоиться со всеми верованиями, внушенными нам нашим воспитанием; вера, покорявшая нас мало-помалу, пускает глубокие корни в нашей душе, и мы все, да и огромное большинство самых лучших людей, принимаем эту веру за истинную, и все равно — истинная она или нет, во всяком случае она утешает и наставляет человечество. Думаешь ли ты, что принятие такой веры более трудно, чем борьба с нашей душой, с угрызениями совести, с постоянным сомнением и бегством от людей? Мною часто овладевает полное отчаяние, но в моей душе постоянно живет стремление к вечной цели, искание новых путей, которые приведут нас к истинному, прекрасному, доброму. Чем же все это кончится? Возвратимся ли мы к старым идеям о Боге и искуплении мира? Или для беззаветно ищущего решительно безразличен результат его исканий? К чему мы стремимся? К покою? К счастью? Нет, мы стремимся только к истине, как бы ужасна и отвратительна она ни была.
Вот как расходятся пути человеческие: если ты хочешь спокойствия души и счастья — верь, если ты поклоняешься истине — ищи…»
Ницше старался всеми силами рассеять свое тяжелое душевное состояние; он делал большие прогулки пешком по соседним деревням. Сидя одиноко в своей комнате, он изучал историю искусства или читал биографию Бетховена. Но все усилия были тщетны, он не мог забыть об окружающих его людях. Два раза он ездил в Кельн, на музыкальные празднества, но с каждым разом на душе у него становилось все тяжелее. Наконец, он решил совсем уехать.
«Как беглец, покинул я Бонн. В полночь, вдвоем с моим другом М., мы были на набережной Рейна. Я поджидал парохода из Кельна; без малейшего сожаления думал я о разлуке с нашей молодой компанией, с прекрасной, цветущей местностью. Совсем напротив. Я бежал от них. Я не хотел снова, может быть несправедливо, как я уже часто это делал, обвинять их. Но я не находил в их среде никакого удовлетворения. Я был еще слишком сдержан и замкнут для того, чтобы не растеряться среди стольких обрушившихся на меня влияний; у меня не было еще достаточно силы для того, чтобы совладеть с настойчиво подступившими требованиями жизни. С грустью в душе приходилось сознаться самому себе, что я еще ничего не сделал для науки, ничего не сделал для жизни, что в прошлом моем были лишь ошибки и заблуждения. Все окружавшие меня предметы покрылись мокрым туманом, но я, несмотря на ночную сырость, остался на палубе. Я смотрел, как постепенно погасали береговые огоньки, и не мог освободиться от впечатления, что я именно спасаюсь бегством».
Две недели Ницше прожил в Берлине: он остановился у одного своего товарища, сына богатого буржуа, который все время разражался по различным поводам проклятиями, жалобами и упреками. «Пруссия погибла. Евреи и либералы уничтожили все своей болтовней; они разрушили традиции, погубили взаимное доверие, развратили мысли». Ницше слушал и не протестовал. О Германии он судит по боннским студентам и по-прежнему всюду и везде получает только тяжелые впечатления. Сидя на концерте он мучается сознанием, что самая хладнокровная публика разделяет с ним его наслаждение музыкой. В кафе, куда его водили любезные хозяева, он сидит особняком, не разговаривает с новыми знакомыми, не пьет и не курит.
Ницше не хочет больше возвращаться в Бонн и решает кончать университет в Лейпциге. Приехав в незнакомый ему город, он сейчас же записывается на лекции. Он попадает как раз на праздник. Ректор произносит перед студентами пространную речь на ту тему, что ровно сто лет тому назад Гёте вместе с предками присутствующих пришел в университет записываться на лекции. «У гения — свои пути, — поспешно добавляет осторожный оратор, — но для простого смертного они безопасны. Гёте не был хорошим студентом, не берите с него примера, пока вы будете в университете». «Ноu! Ноu!» (Долой, долой!) — загудела молодежь, и Ницше почувствовал себя счастливым оттого, что затерялся в массе веселых молодых людей, счастливым оттого, что случай привел его в университет в праздничный день и в такую годовщину. Он принимается за работу, сжигает затерявшиеся среди бумаг стихи и самым усердным образом начинает изучать методы филологии. Но, увы, знакомая тоска снова овладевает его душою; он ужасается при одной только мысли, что придется пережить такой же год, как в Бонне; горькими жалобами полны его письма, тетради и дневники.
Но внезапно поток жалоб прекратился: в одном из книжных магазинов Ницше находит книгу неизвестного ему до этого времени автора. Эта книга была «Мир как воля и представление» Артура Шопенгауэра. Ницше стал перелистывать ее и поразился одною сильно и блестяще выраженною мыслью. «Я не знаю, — пишет он, — какой демон шепнул мне, чтобы я купил эту книгу. Придя домой, я с жадностью раскрыл приобретенную мною книгу, весь отдавшись во власть энергичного, мрачного, но гениального автора».
Сочинению предшествует грандиозное вступление; оно состоит из трех предисловий, которые этот неизвестный публике автор пишет с большими промежутками в 1818, 1844 и 1859 годах. В горькой и презрительной иронии автора нет и тени никакого беспокойства; Ницше поразили богатство и глубина идей и злоба его сарказма, как будто лиризм Гёте слился воедино с острым умом Бисмарка. Предисловия полны классической размеренной красоты, столь редко встречающейся в немецкой литературе.
Шопенгауэр безраздельно покорил Ницше своим превосходством, тонким вкусом и широким размахом. «Я убежден, — пишет Шопенгауэр, — что кем-нибудь открытая истина или новый луч света, брошенный им на какую-нибудь неизведанную область, могут поразить другое мыслящее существо и привести его в состояние радостного и утешительного возбуждения; к нему обращается он в эту минуту и говорит с ним, как говорили с нами подобные нам умы, успокаивавшие нас в пустыне жизни…» Ницше был взволнован; ему казалось, что заблудший гений обращался к нему одному.
Страшен мир в представлении Шопенгауэра. Им не управляет никакое Провидение; никакой Бог не обитает в нем; неизменные законы влекут его через время и пространство, но вечная сущность его не зависит от законов и чужеродна разуму; слепая Воля управляет нашими жизнями.
Все феномены мира — лучеиспускания этой Воли, точно так же, как все дни года освещаются одним и тем же солнцем. Она неизменна и бесконечна: «разобщенная пространством, она питается сама собою, так как вне ее нет ничего, а она ненасытна. Она раздирает сама себя на части и поэтому страдает. Жизнь есть желание, а желание бесконечное мучение. Простые души 19-го века верят в божество человека, в идею прогресса. Предрассудок глупцов. Воля игнорирует людей, этих последних земных пришельцев, живущих в среднем 30 лет. Прогресс — это глупая выдумка философов, угождающих толпе; Воля, компрометирующая Разум, не имеет ни начала, ни конца, она абсурдна, и мир, одушевленный ею, лишен всякого смысла».