Прежде чем принять решение о начале войны, монарх оценивал общеевропейскую ситуацию, какое место занимает его собственное государство, «соотношение сил». В 1740 году Фридрих сделал вывод, что ситуация в пользу Пруссии. Если дела затянутся и fait accompli[51] не будет принят как должное, Пруссии, несомненно, понадобятся союзники. Переписка Фридриха показывает, что он искал их повсюду, понимая, что Пруссии придется столкнуться лицом к лицу с Австрией не только на поле брани, если дело дойдет до этого, но и на переговорах, где правители делают расчеты и ведут торг по поводу краткосрочных или долгосрочных выгод. «Вес» Фридриха здесь должен неизмеримо возрасти после достижения ощутимого успеха — военной оккупации Силезии. Он надеялся, что это будет почти бескровная операция — мирный и приветствуемый населением марш прусской армии в глубь соседних территорий, которые по закону должны быть, известно им это или нет, лояльными Пруссии.
Поэтому Фридрих всячески демонстрировал оптимизм, хвастливо полагая, что весь мир в целом и Мария Терезия в частности согласятся с его доводами без обид и враждебности. Это был не акт агрессии против другого государства, а всего лишь вступление в нрава на территориях, которые смерть императора вверила в законное владение Фридриха. «Мои намерения, — писал он посланникам в Вене Готтеру и фон Борке 12 декабря, — никогда не включали войну с королевой Венгрии и Богемии», — наоборот, всегда готов прийти на помощь. Ему понятны ее тревоги в отношении французов, баварцев. Но ситуация, в которой оказалась Мария Терезия, ясно предполагает, что придется пойти на определенные уступки — и разве предложения Пруссии бессмысленны? Эта позиция, говорил он своим представителям, должна отстаиваться в Вене. Письмо заканчивалось на весьма оптимистичной и неприкрыто реалистичной поте. Король уезжал из Потсдама, чтобы встать во главе 30 000-й армии, готовой для вторжения в Силезию. Через четыре недели в районе Берлина будет собрано еще 40 000 штыков для поддержки операции «contre tous сеих qui т’у voudraient traverser»[52]. Это должно убедить всех, главный аргумент — прусская армия.
Позиция Фридриха относительно кандидатуры на имперский престол была известна. Готтер в Вене был уполномочен заявить, что Пруссия готова поддержать супруга Марии Терезии, Франца Лотарингского[53], если остальные вопросы решатся к всеобщему удовольствию, что казалось маловероятным, а прусский король не собирался отдавать свой голос просто так. Франц встречался с Фридрихом ранее, когда приезжал в Берлин на церемонию его помолвки. Два молодых принца подружились. Франц обладал большим обаянием. В его венах, как и у Фридриха, текла кровь Стюартов. Личная симпатия, однако, если не считать родственных отношений, связывающих большинство европейских монархов, не оказывала серьезного влияния на политику. Немногие из германских монархов хотели иметь герцога Лотарингского императором.
Предел между тем мог быть достигнут уже вскоре. В тот же день, когда Фридрих обращался к Готтеру и Борке с оптимистичными, но нереальными предложениями для Марии Терезии, он составил письменную инструкцию полномочному посланнику при баварском дворе в Мюнхене, Иохиму фон Клингграффену. В ней король ставил главной задачей Клингграффена поддерживать энергичную политику курфюрста Баварии по овладению наследием Австрии — и империи. Такая политика, писал он, может только исподволь поощряться Пруссией «avec tout de circonspection»[54], чтобы никому не казалось, что он открыто стоит на стороне Баварии. Фридрих планировал не раскрывать своих карт возможно дольше. Подобные маневры были и остаются обычными для дипломатии, которой приходится заниматься торгом. Это нормальное явление. Однако поскольку Фридрих на международной арене, как и в большинстве дел, сам принимал решения, то переговоры и уловки, которые являются простой разменной монетой в межгосударственных сделках — с неизбежной маскировкой истинных намерений, — воспринимались как личные поступки и персональная ложь.
Он не пытался избегать таких вещей. Это было частью его философии. Монарх обязан делать ради своего народа то, что обычный человек не может себе позволить. Всю жизнь Фридрих говорил двусмысленно, скрывал сокровенные мысли, менял цели сообразно с обстоятельствами. Он давал гарантии, понимая при этом, что изменил слову, если переменится ветер. ()н не верил, что мир международной политики дорос до того, чтобы мудрый правитель, действующий в интересах своего народа, мог отказаться от периодической и искусно приправленной лжи. Конечно, до определенных границ.
В течение долгого правления Фридрих всегда был готов к обману. Порой он сильно переживал из-за этого. Король полагал, ч го государства и политические объединения из-за враждебной среды, в которой они обречены существовать, находятся в состоянии необъявленной войны. Мудрый правитель может не позвонить превратиться ей в другую, настоящую войну, где люди убивают друг друга. В необъявленной войне обман является существенной составляющей успеха, даже условием выживания. Периодические попытки лицемерно оправдываться — всего лишь дополнительные средства. Личная нравственность — это совершенно другое дело.
Тем временем письма Фридриха рассылались в разных направлениях с целью подчеркнуть справедливость и обоснованность его действий и очертить пределы его амбиций. Он очень стремился к тому, чтобы Россия оставалась в стороне от конфликта. Императрица Анна, которой вскоре на смену придет племянница и ее несчастный маленький сын-царь, умерла через несколько недель после императора Карла VI. Письма Фридриха послу в Санкт-Петербурге, барону фон Мардефельду, были очень подробными; и он получил в награду оборонительный альянс, соглашение о котором было достигнуто в январе 1741 года. В этом успехе большая роль принадлежала генералу фон Винтерфельду, особо доверенному лицу короля, посланному на короткое время со специальной миссией к русскому двору, где он имел родственные связи. По вопросу о выборах императора Фридрих выражал Францу Лотарингскому свое возмущение, скорбя о том, что неправильно понят. Готтеру 26 декабря он писал, что «герцог Лотарингский настроен непримиримо враждебно» к его идеям, но послу следует продолжать указывать на выгоды, которые получит Австрийский дом, заручившись поддержкой Пруссии, и намекать, что, заявив претензии на всю Силезию, Фридрих мог бы довольствоваться и частью провинции, если было бы возможно достичь искреннего соглашения.
Фридрих почти не рассчитывал на успех на этом направлении политики и упорно продолжал искать повсюду союзников против разгневанной Вены. Дипломатические усилия прусского короля в конце концов были вознаграждены определенными успехами в начале лета. Франция и Бавария объединились с ним против Австрии, значительно расширив таким образом масштабы войны. Однако к тому времени он уже провел свою первую битву.
Фридрих выехал из Рейнсберга в Берлин 2 декабря и проинструктировал Жордана, чтобы тот держал его в курсе общественных настроений. Ноябрь был отмечен не только лихорадочными военными приготовлениями, но и первым визитом Вольтера к «самому дружелюбному из людей». Он пробыл в Рейнсберге неделю, обсуждая и редактируя «Анти-Макиавелли».
Визит, долгожданный и приятный для обоих, слегка омрачили некоторые привходящие обстоятельства, а также замечания Вольтера но поводу книги. Хоть они и были высказаны, несомненно, в самой элегантной манере, Фридрих это воспринял, как большинство авторов, то есть не очень хорошо. К тому же Вольтер поведал о раздражении мадам де Шатле, не включенной в приглашение, которое она, без всякого сомнения, частенько вымещала на своем любовнике. 2 августа 1740 года Фридрих направил короткое и довольно резкое письмо, в котором сообщал, что будет писать даме, если Вольтер того желает, но, «говоря честно по поводу ее поездки», добавил он смело, «это вас, мой друг, я хотел бы видеть…» La divine Emilie — так они между собой называли мадам де Шатле — «при всей своей божественности — всего лишь несущественное приложение». Всего лишь несущественное приложение! Вряд ли это упростило жизнь Вольтера.
53
Он был также великим герцогом Тосканским; внуком Монсеньора, герцога Орлеанского, брата Людовика XIV. —