— Боренька, милый, — изумленно воскликнула она. — Откуда ты все это знаешь?
— Как откуда?! — с таким же изумлением отвечал он чуть ли не криком. — Я родился среди этих цветов. Меня научила мама в детстве, а маму, наверное, моя бабушка… Все очень просто! Я очень люблю эти цветы… васильки эти фригийские! Они цветут чуть ли не до октября. Это цвет осени: лиловый и желтый — А ты! Ты у меня соцветие! Кстати, василек — это тоже соцветие, это не один, как все думают, а много цветов. Каждый лепесток — отдельный цветочек. Ты тоже мое соцветие. В тебе так много этих лепестков, что я даже не знаю, какой из них мой. Ты мой фригийский василек. Мой поздний цветок. Ты меня сделала счастливым. Я это говорю тебе самым серьезным образом. Я тоже ненавижу обман, как и ты. Я не знаю тоже, куда мы ездили, в Одессу или в Прибалтику, — я знаю, куда мы приехали. Я понимаю тебя! Какая разница, где мы были. Важно, где мы сейчас! Где были всегда… На будущий год мы с тобой поедем знаешь куда? Мы поедем куда-нибудь на берег какого-нибудь озера или реки. Ты согласна?
Она стояла, возвышаясь над Красковым, и зачарованно смотрела на него, на седеющего этого мальчика, лицо которого было исполосовано резкими тенями качающихся стеблей. Губы ее, казалось, пересохли вдруг от возбуждения, она беспомощно пожевала ими, а лицо ее неожиданно тронула то ли улыбка, то ли жалкая гримаса отчаяния.
— Зачем ты все это, — сказала она, страдальчески вскинув брови. — Ты это все мне зачем говоришь?! Я ужасно боюсь…
— Чего же ты боишься? — спрашивал он, провожая ее до машины и успокаивая ее, плачущую. — Не надо ничего бояться, девочка моя!
— Я боюсь, — говорила она, глотая слезы и дергая мокрым носом. — Что ты… Ты такой хороший, что я боюсь, что… ты разлюбишь меня. Я не привыкла… Нет… Я привыкла, что…
— Ну, успокойся, родная моя, успокойся. Я все понимаю. Ты теперь устала. Мы так долго едем… Все едем, едем… Если хочешь, мы сегодня же будем в Москве. Зачем нам ночь еще ночевать в Смоленске?
— Нельзя, — всхлипывая, сказала она, словно простуженная. — У меня ведь только завтра кончается путевка… Я и так уж… придется обманывать маму.
И они остались в Смоленске. А на следующий день после полудня приехали в Москву.
— Слушай, а ведь вот какая штука! — воскликнул Красков. — Я даже не знаю, где ты живешь, не знаю твоего адреса! Не было случая спросить. Ничего себе, а?!
А она, присмиревшая и очень сосредоточенная на чем-то своем, нервно ответила:
— Я сойду где-нибудь около стоянки такси.
— Что за глупость!
— Так надо. Я подъеду к дому на такси.
— Но ты хоть скажи мне адрес.
— Я тебе сразу же позвоню.
— Ну хоть… Я даже телефона не записал! Хоть телефон!
Но она вдруг встрепенулась и быстро, суетливо заговорила:
— Вон такси! Вон такси! Ты можешь меня здесь… высади меня здесь. Да, да! Здесь. Здесь можно, наверное. Здесь — да, стоянка.
И он подъехал к тротуару. С холодным равнодушием поднес ее чемодан к такси и, опустошенный, очень усталый, измученный тоскливым предчувствием, хмуро попросил ее:
— Все-таки дай мне свой телефон.
А она засмеялась и удивленно спросила:
— Ты что, не веришь мне? Ты пойми, я жутко волнуюсь! Жутко! Я ненавижу вранье, а мне сейчас придется врать… А в общем-то! Почему врать?! Нет! Я ведь была в Одессе. Да, я была в Одессе. Море тепленькое и глубокое. И каштаны. Я тебе обязательно тут же позвоню.
Она поцеловала его, села в машину, хлопнула дверцей. Испуганно взглянула на Краскова, с каким-то заискивающим видом помахала, а вернее, пошевелила пальцами, прощаясь с ним, и уехала.