Но это объект исследований, опытный образец. Он обречён на известность. Однако лично он, маленький никому не известный профессор, создавший такого монстра, перманентно постоянно в бегах, прячется, живёт под личиной. Не имеет ни работы, ни карьеры, ни даже собственного жилья, не говоря о репутации и славе. Но что страшнее — так живёт и его семья, дочка с мужем и внуками. Дочку люди королевы вроде не особо трогают, да и замуж она вышла второй раз за местного, канадца, неплохого парня, клерка в спиртоперерабатывающей компании. И он не оставил жену, поняв, что они под колпаком спецуры, что им нельзя высовываться. Принял такую жизнь — любовь способна на чудеса. Хотя какой мужчина не мечтает о самореализации? Мигелю было плевать на себя, но никакой человек и никакой отец никогда бы не пожелали подобного чаду.
…Но несчастным он был именно что человеком. В смысле, не считал себя счастливым только как человек. А вот как учёный наоборот, был небывало счастлив. Ибо совершил открытие, какое, возможно, никто не совершит в ближайшие полтысячи лет, если в принципе кто-то совершит. Его открытие, пусть и с боями, пусть с ущербом лично для него, а ещё для сорока несчастных, таки разработали, довели до ума, и даже создали два жизнеспособных прототипа — номер двадцать и номер двадцать один. И судя по жизненному пути двадцать первого, открытие не подвело, работают гены! И то ли ещё будет. А жертвы… Да, сорок несчастных душ. Но иные куда более безобидные открытия собирали куда более кровавую жатву, сколько таких было за историю человечества? К сожалению, за всё нужно платить, и человечество регулярно платит за научные открытия. Сорок убиенных в том бункере, да какое-то количество уродов, кому подмешивали экспериментальных генов, кого потом пришлось усыпить… Не такая и великая цена за прогресс.
Так что нет, не чувствовал себя дон Мигель несчастной разбитой калошей. Да, вечная жизнь под личиной, с охраной, буквально растворённой вокруг, да, постоянные оглядки на куратора и королеву — чтобы последняя его не вспомнила, а первая наоборот, помнила как можно чаще… Но никто не говорил, что будет легко. Великие вещи на то и великие — их нужно выстрадать.
Сети так и не было, а путь предстоял неблизкий, потому Мигель выбрал из памяти браслета одну из последних скачанных записей, пересмотренную до дыр. На ней с «двадцать первым экспериментом» разговаривал один из его лучших в прошлом учеников, которым Мигель по праву гордился. Он был его научруком на защите кандидатской, и судя по тому, как взлетел парнишка, с задачей справился. Окошко визора заслонило переднее сидение, и появился вид с камеры внутреннего наблюдения типичной средней школы, показывающий экзаменационный стол с четырьмя принимающими, и стоящего перед ними с коконами визоров перед лицом молодого парнишку в типовой школьной деловой форме. Диалог был интересным, и явно не школьного уровня:
— Сеньор, гены — слишком опасный инструмент, - говорил мальчишка, и говорил искренне, был готов подписаться под каждым словом. — Одна ошибка в кодировке одного единственного белка приводит к тому, что кровь не сворачивается. Нарушения одного единственного гена из миллионов — и человек с такими патологиями, что гуманнее пристрелить, пока ребёнок! Единственный наш метод — это практика. И она упирается в морально-этические нормы создания нежизнеспособных и жизнеспособных уродов. Это… Жестоко, сеньор. Лучше уж пересыпать песчинки.