Из-за чего дерутся в Европе? Из-за власти, только из-за власти! Во всяком случае, те, что начали эту бойню. Но, конечно, и они утверждают, что сражаются за высшие идеалы. Такова цена европейской культуры. Она обманула. Она привела к этому безумию и, значит, изжила себя! Изжила?.. Но что в будущем? Только мрак? Или, может быть, старое и изношенное горит лишь для того, чтобы на его месте могло появиться новое?
Предрассветный ветерок шумит в кронах сосен, и Нансену кажется, что только в лесу, только среди природы люди становятся самими собой. Он мечтает о том, чтобы его будущий родной угол был в хижине, где тысячелетний лесной гул стоит над крышей, а папоротники перед дверью окроплены утренней росой. Но он слишком много жил и много видел, чтобы не понять, как детски наивны его мечты.
Так неужели же нет средств для излечения безнадежно больного человечества?
Он не хочет верить, что такое средство давно найдено. Норвежские рабочие и моряки, вышедшие с красными флагами на весенние улицы портовых городов, хорошо разобрались в том, что ставило в тупик этого прожившего большую жизнь человека. Такой зоркий, смелый, уверенный при поисках законов движения вод и льдов, он мучительно трудно, сомневаясь и останавливаясь, искал теперь путь к познанию законов развития человеческого общества…
За океаном
Нансен не оставил мысли о большой экспедиции на восток: ведь должно же кончиться когда-нибудь ужасное расточительство человеческого духа, должна же вернуться обычная жизнь. Он написал несколько писем в Россию, Китай, Тибет. Но, может быть, когда будет получено разрешение, у него уже не останется сил для трудной, изнурительной экспедиции?
И зимой 1916 года Нансен отправился в те горы, куда давно, очень давно, еще до гренландской экспедиции, выгнала его из Бергена нудная дождливая погода.
К перевалу возле озера, где он тридцать два года назад тщетно разыскивал занесенную снегом хижину, теперь проложили железную дорогу.
Возле поблескивающей зеркальными окнами гостиницы прогуливались молодые люди в ярких свитерах. Провалявшись до полудня в мягкой постели после проведенной за карточным столом ночи, эти туристы не прочь были поразмять ноги, нагуливая аппетит.
Пятьдесят пять лет не самый лучший возраст для горного пробега на лыжах! К вершине Фоссе с Нансеном пошел молодой Адреас Клем, директор гостиницы, Клем был хорошим лыжником, и Нансен почувствовал, что на подъеме уступает ему. Плохо дело! Но нельзя ли взять свое на спуске?
После головокружительных виражей у Нансена дрожали и разъезжались ноги, но все же он первым влетел на лед озера.
— В жизни не видал более лихого лыжника! — воскликнул запыхавшийся Клем, когда они пошли дальше.
— А где наш пес? — как будто не расслышав, спросил Нансен. — Посмотрите-ка, как он кувыркается в снегу.
Конечно, Нансен снова выбрал тот отчаянно трудный путь, по которому карабкался тогда, в молодости. Мешок с продуктами, сброшенный вниз, летел очень долго и превратился в черную точку на дне долины. Ветер сорвал пса, скользившего по снежному карнизу. Жалобно взвизгнув, пес перевернулся в воздухе, свалился на крутой скат и, царапая когтями лед, задержался лишь у самого края пропасти.
— Я, кажется, доволен собой! — сказал Нансен Клему, когда они, наконец, спустились.
— Это был самый рискованный спуск в моей жизни! — признался тот.
— Не в том дело. Три десятка лет назад все это оставило у меня более глубокое впечатление. Право, тогда казалось даже труднее!
После этого горного похода у Нансена три дня болели ноги, но он твердо знал теперь, что еще вполне способен переносить тяготы экспедиционной жизни. Когда в начале 1917 года Ионас Лид, дела которого после плавания «Корректа» сильно пошли в гору, собрался за океан, Нансен попросил его встретиться в Вашингтоне с китайским послом и поговорить относительно своей экспедиции на восток.
Но и эта экспедиция не состоялась.
В 1917 году вступили в войну Соединенные Штаты Америки — и сразу же из норвежского посольства в Вашингтоне полетели очень тревожные телеграммы.
Формально Норвегия после расторжения договора унии была независимой страной. Ее не связывали с другими странами никакие иные бумаги, кроме акций иностранных капиталистических фирм, хотевших получить свою долю норвежских богатств. Но эти бумаги как раз и закрепили зависимость страны покрепче договора унии. Иностранные монополии — прежде всего английские — вывозили из Норвегии то, что было выгодно им, и ввозили то, что им было выгодно…
Недостающий хлеб и уголь страна давно получала из-за границы. Последние годы зерно привозили на кораблях из Америки. Теперь, вступив в войну, Соединенные Штаты резко сократили поставки и объявили, что вообще прекратят их, если норвежцы не согласятся на американские требования относительно торговли рыбой.
И народ невоюющей Норвегии стал голодать. Хлеб не всегда выдавали даже по карточкам. Белую муку отвешивали в аптеках на граммы по рецептам врачей.
Вот тогда-то к Нансену и пришла делегация членов парламента:
— Вы должны поехать к американцам в Вашингтон. Только вы можете спасти положение. Уговорите их — иначе мы погибли!
На корабле «Святой Улаф» Нансен пересек океан. В Вашингтоне его встретили холодно, почти надменно. Норвежская миссия? Восемь человек? Это слишком много. Достаточно трех.
Рассерженный Нансен хотел было отказаться от переговоров, но в гостиницу принесли телеграмму: «Зерна осталось на два месяца». И пять человек отправились обратно в Норвегию, а трое — Нансен, его помощник и секретарь — остались, чтобы уговорить американцев дать хлеб норвежским рыбакам и рабочим.
Уговаривать пришлось долго. Сначала Нансен выхлопотал продовольствие только для экспедиции Амундсена, который снова собирался в полярные страны. Потом американцы дали немного зерна, но потребовали, чтобы за это норвежские корабли работали для Америки.
Поняв, что домой ему скоро не выбраться, Нансен вызвал к себе Лив. Та приехала с небольшим чемоданчиком и застала отца в самой модной гостинице Нью-Йорка, недавно построенной на Пятой авеню. Он занимал несколько комнат, обставленных с вызывающей роскошью.
— Что поделаешь, здесь ценят человека и по содержимому кармана! — рассмеялся Нансен, обнимая дочь. — Если человек не в состоянии тратить столько-то долларов в день, считается, что он вообще немногого стоит.
На следующий день они поехали по самым дорогим магазинам, самым модным портным. Отец, всегда такой скромный, всегда зло вышучивавший тех девиц, которые интересуются «тряпками», впервые в жизни заказал дочери изысканные туалеты. Лив сияла. Отец посмеивался в усы:
— Так надо!
Прожив неделю в Нью-Йорке, Нансен снова переехал в Вашингтон. И Лив с ним. Переговоры шли очень туго, кто-то ловко и хитро мешал норвежской делегации. Нансен потом узнал, что это действовал английский посол лорд Перси, называвший себя другом Норвегии.
Однажды отец вернулся в гостиницу хмурым и рассерженным. Лив ни о чем не расспрашивала, но он заговорил сам:
— Американцы, видите ли, хотят получить точные сведения о будущей норвежской политике, прежде чем помогать нам дальше. И, представь, они искренне удивились, когда я сказал, что норвежская политика — внутреннее дело самих норвежцев.
Новые надежды
Первые сообщения об Октябрьской революции в России застали Нансена еще в Америке. Вскоре со страниц нью-йоркских газет огромные заголовки закричали о большевистских комиссарах, живьем бросавших в клетку к медведям петербургских профессоров и артистов императорских театров.
Смысл событий в России оставался Нансену неясным и после того, как, подписав, наконец, договор, он весной 1918 года вернулся домой. Его встревожило, что и в Норвегии появились было Советы рабочих депутатов. Полиция быстро расправилась с ними. Нансену казалось невероятным, что большевистская зараза проникла даже в Скандинавию. Или, может быть, сама зараза не так уж страшна?