В зале задвигались, заскрипели кресла. Свернутые пополам странички белейшей бумаги из дипломатических блокнотов поплыли через стол к председателю. Кажется, доктор Нансен переходит границы. Его намеки неприличны и оскорбительны.
— Я знаю подоплеку этой кампании. Боятся, что если помощь, которую я предлагаю, будет оказана, то усилится советское правительство. Я думаю, что это ошибка. Я думаю, что мы не усилим советское правительство, доказав русскому народу, что в Европе есть сердца, есть люди, готовые помочь ему. Но допустим, что это усилило бы советское правительство. Разве есть на этом собрании человек, который посмел бы сказать, что лучше гибель двадцати миллионов человек, чем помощь советскому правительству? Я требую от этого собрания ответа.
— И вы его услышите!
Это крикнули с места. Шум в зале усилился. Председатель предостерегающе поднял руку. Не следует перебивать, пусть господин Нансен продолжает. Опять крик с места:
— Расскажите, как вы спелись с большевиками!
У председателя — страдальческое лицо. Нельзя превращать заседание Лиги наций в митинг. Возгласы неуместны. Спокойствие, господа, спокойствие!
Нансен стоит, опершись руками о края трибуны. Тому, кто перебивает его, должно быть, не нравится, что он согласился иметь в своей комиссии советского представителя.
И Нансен открыто говорит, что он хочет помочь России без всякого вмешательства в ее политику и при содействии советских властей. Он предостерегает против всяких проволочек — тогда помощь может прийти слишком поздно. Его голос крепнет, наливается силой. Нансен, обычно спокойный, выдержанный Нансен, стучит кулаком:
— Я не верю, чтобы народы Европы могли много месяцев сидеть со скрещенными руками и ждать голодной смерти миллионов русских людей. В этом году урожай в Канаде так хорош, что Канада может вывезти в три раза больше хлеба, чем нужно для борьбы с голодом в России. В Соединенных Штатах Америки пшеница портится в амбарах фермеров, которые не могут найти покупателей. В Аргентине столько кукурузы, что страна не может ее продать и употребляет как топливо для паровозов. В Америке стоят в гаванях корабли без дела, а там, на Востоке, гибнет тридцать миллионов людей!.. Надо смотреть фактам прямо в глаза. Говорят, что правительства не могут дать пяти миллионов фунтов стерлингов. Правительства не могут собрать этой суммы, которая равна только половине расходов, нужных для постройки одного военного корабля…
Я убежден, что народные массы Европы принудят правительства изменить свои решения! — почти кричит Нансен. — Я возьмусь за дело и подниму на ноги все страны Европы, чтобы устранить бедствие, неслыханное в истории! И я верю: что бы это собрание ни решило, — я найду средства помощи! Но ужас состоит в том, что приближается русская зима. Скоро замерзнут реки в России. Скоро снег будет затруднять перевозки. Должны ли мы допустить, чтобы замолкли навсегда голоса, которые зовут нас на помощь? Еще есть время спасти их!
Попробуйте представить себе, что пришла русская зима и что население без хлеба двинулось в путь по пустой, сожженной стране, ища его: мужчины, женщины и дети будут умирать тысячами в снегах России! Попробуйте себе представить, что это значит! Если вы когда-нибудь знали, что такое голод и холод, то вы поймете меня…
Голод и холод! Кому Нансен говорит это? Лишь некоторые делегаты внимательно слушают. Многие раздражены; зевают, скептически улыбаются, чертят что-то в своих блокнотах. Господин Нансен, кажется, собрался агитировать Лигу наций. Это было бы просто забавно, если бы господин Нансен не был так популярен.
— Во имя человечности, во имя всего, что вам свято, я обращаюсь к вам, имеющим жен и детей, чтобы вы подумали, что означает гибель миллионов женщин и малюток! С этого места я обращаюсь к правительствам, народам, ко всему миру и зову на помощь! Спешите с помощью, пока не будет чересчур поздно!..
И столько гнева, боли было в его голосе, когда он произносил эти слова, что даже самые яростные враги того дела, за которое он теперь боролся, не посмели сразу выступить против. Он сошел с трибуны. На галереях, где сидела допущенная на заседание публика, загремели аплодисменты. Это была почти овация. Но зал не подхватил ее.
Выступил представитель Южной Африки. Он поддержал Нансена. Но тут, бледный от ярости, поднялся один из делегатов.
— Что касается меня, — голос его срывался, — то я предпочел бы быть свидетелем гибели всего русского народа, чем рисковать поддержкой большевистскому правительству!
Подробного отчета об этом заседании в печати не появилось.
Ни одно телеграфное агентство не передало всей речи Нансена. Ни одна газета не напечатала ее целиком.
Вскоре Лига наций объявила, что она ограничится ролью простой советчицы во всем, что связано с помощью России.
В голодном Поволжье
Паровоз протолкнул вагоны под деревянную пограничную арку с выцветшей кумачовой звездой на верхушке.
— Ура! Да здравствует Нансен!..
К вагону, толкая друг друга, бросились люди. Нансен хмурился, взволнованно разглаживая усы. Произносить речь не хотелось. Но и красноармейцы в остроконечных суконных шлемах, и железнодорожники, и мужики, стучавшие от холода лаптями по мерзлой земле, чего-то ждали от него.
— Я постараюсь, чтобы вашему Поволжью помогли! — сказал он, и переводчик прокричал его слова в толпу. — Помочь должны все западноевропейские державы. И я хочу добиться этого!
Загудел надтреснутый станционный колокол. Мальчишки побежали за поездом. На других белорусских станциях за окнами вагона тоже темнели толпы, кричавшие «ура». Нансен выходил на площадку и махал широкой черной шляпой, подставляя голову ледяному ветру, гулявшему над осенней Россией.
В Москве Нансен задержался недолго. Он сказал Михаилу Ивановичу Калинину, что хотел бы проехать по голодным местам Поволжья. Калинин недавно вернулся оттуда и посоветовал Нансену: «Если вы хотите увидеть всё — поезжайте в Саратовскую и Самарскую губернии».
Нансен отправился на Волгу вместе с доктором Феррером, человеком доброй души, долго жившим в Индии и видевшим в своей жизни много страданий.
Паровоз с двумя прицепленными к нему вагонами бежал на восток. Кое-где на станциях разгружались эшелоны с зерном. Их охраняли голодные красноармейцы. Хлеб увозили в детские дома, смешивали с лебедой и кормили детей.
Саратов встретил гостей метелью. К вагону вышли со знаменами люди — нет, скорее тени людей. Какие бледные, бескровные лица…
Нансену дали старый автомобиль, кузов которого был прострелен пулями и неумело залатан.
Закутавшись в тулупы, он и доктор Феррер поехали в степь. Мела поземка. Машина застревала в сугробах — дорога была едва наезжена.
Внезапно шофер затормозил. Впереди лежало что-то полузанесенное снегом. Нансен вышел — и снял шапку: то был труп женщины.
Деревня, куда машина добралась в сумерки, казалась брошенной. На багровом фоне заката чернели оголенные стропила.
— Съели солому с крыш-то… — сказал шофер.
В первой избе чадила лучина. На лавке под одеялом из цветных лоскутков лежал старик. Пар дыхания еле курился над его головой. Женщина с черными, обмороженными щеками, растиравшая что-то в каменной ступке, безучастно взглянула на вошедших.
Нансен подошел ближе: в ступе была солома, дубовая кора и еще какая-то серая масса.
— Глина, — сказал переводчик. — И еще мука из старых лошадиных костей. Подмешивают к соломе и едят.
Во второй избе было холодно, как на улице. На полу рядом лежали два трупа со скрещенными на груди костлявыми руками. В темноте на кровати кто-то стонал.
Доктор подошел туда с фонариком.
— Агония, — тихо сказал он. — Здесь уже ничем не поможешь.
Все последующие дни Нансеном вспоминались потом, как тяжелый кошмар. В голове смешались названия незнакомых городов и деревень. Нансен заходил в детские дома, куда собирали сирот. Опухшие животы, отекшие ноги, бессильные, тонкие руки, изгрызенные с голоду. Он бывал в селах, где половина людей лежала в беспамятстве. Темные провалы окон смотрели на мертвые улицы. Трупы относили на кладбище, но у людей не было силы долбить мерзлую землю. Мертвые лежали в снегу меж старых могил.