Громко хлопнула окованная бронзой крышка. Талиану забили рот кляпом, подняли и уложили в сундук. Как раз место нашлось — между запасными сапогами и продырявленным плащом. Ярость клокотала в груди, но всё, что он мог, бросать в сподручных тана Анлетти гневные презрительные взгляды.
Между тем возня в палатке продолжалась. Талиан явственно слышал шаги, бряцанье металла, обрывки фраз и скрип кожаных ремней.
Да что там происходит?!
Впрочем, долго терзаться ему не пришлось. К сундуку подошёл Фариан — свободно, без оков и верёвок — и посмотрел на него сверху вниз с любопытством.
Где-то на грани восприятия загрохотали несуществующие городские колокола, оповещая народ, что их император полный идиот, олух и кретин. Но Талиан по-прежнему отказывался верить… себе… своим глазам.
Фариан срезал ножом волосы едва ли не под корень и бросал длинные волнистые пряди к нему в сундук. Мягкие и шелковистые, они пахли ромашкой и мёдом.
Талиан цеплялся за этот запах и пытался не замечать всего остального.
Например, что на Фариане его одежда. Что на поясе у него висит «Кровопийца», а на груди болтается золотой треугольник. Что всё это может значить только одно — измену. А тот спектакль, что перед ним разыграли, всего лишь спектакль. И не было никакой угрозы для жизни. Просто… раб втёрся к нему в доверие, добился привязанности — и расчётливо предал.
И ведь ему говорили: Кериан говорил, Брыгень говорил, а он…
Дура-а-ак! Боги! Ну почему он такой наивный дурак?!
Закончив с волосами, Фариан нагнулся над ним. Их взгляды мимолётно встретились, как тогда, на пиру. Вот только роли поменялись кардинально. Раб смотрел решительно и прямо, с затаившейся в уголках глаз насмешкой, а Талиан… он словно падал в бездонную пропасть, внутренне леденея и скручиваясь от животного ужаса.
На мгновение Фариан приоткрыл рот, собираясь что-то сказать, но затем плотно сомкнул губы и опустил крышку.
Мир погрузился во тьму.
По щекам потекли слёзы — Талиан не смог их сдержать. Тело судорожно сжалось, задрожало. Его скрутило всего в тугой узел. Каждый вдох вырывался с хрипом и резью отдавался в рёбрах. Он задыхался, и мысли…
Больше не было ни одной!
Только невыносимая боль и нежелание верить. Даже сейчас, когда всё уже случилось, когда его обезоружили и пленили, хотелось закрыть глаза, зажмурить их крепко-крепко, сосчитать про себя до одиннадцати — и, открыв, подскочить в липком поту на кровати, пробуждаясь от кошмара.
Но ни один сон не одурманил бы сладкими ароматами ромашки и мёда, не провонял бы переложенной между одеждой лавандой и кислым, застоявшимся запахом кожи.
Ни один сон не кололся бы ножнами в бок и не впивался бы в тело пряжками сапог и ремешками сандалий.
Ни один долбанный сон.
Перед глазами проносились воспоминания: танец на пиру; отмытое тряпкой лицо — точная копия его собственного; сонный зевающий голос, который до самого утра пересказывал дворцовые слухи и сплетни; объятья перед портретом отца, и потом… встревоженные глаза и ветер из ладоней; капли крови, упавшие на щёку; покрытые инеем брови и ресницы; разбитая кифара; чтение книги и злость, что Литана предпочла не его; появление тана Анлетти — и все они, точно лист бумаги, брошенный в огонь, выгорали и рассыпались на глазах серыми хлопьями пепла.
Там, где ещё вчера сияли чужие глаза, цвела улыбка и смех, больше не было ничего. Боль выжигала всё — всё, что было ему дорого, — не оставляя даже малых крох.
Фариан лгал ему. С самого начала. Всегда.
И эта ложь, словно проглоченные куски хрусталя, рвала Талиана изнутри — он хрипел, хватался за горло и кашлял кровью, но процесс уже было не остановить. Осколки проникали всё глубже, глубже и глубже, полосуя и уродуя тело, убивали медленно и изощрённо, ни на миг не позволяли забыть, что виноват он сам — и никто другой.
Ведь это Талиан поверил рабу. Видит Адризель, он так сильно хотел ему верить, что просто отмахивался от всего, что эту веру могло разрушить. Не замечал очевидного. Не задавал неудобных вопросов. Не пытался подловить на неточностях.
Считай, сам себя и обманул.
Это-то и было самым обидным! Он мог раскусить Фариана — Ну мог же? — только не захотел.
Однако какое-то время спустя, выплакавшись и успокоившись, Талиан осознал, что почему-то всё ещё жив: его сердце билось, в носу хлюпало и свистело, веки воспалились, и их немилосердно щипало, да ещё и от неудобной позы затекли мышцы. Ко всему прочему, он был голоден и хотел пить.