— Знаю я, как начинаются все подобные истории. Увидели вы, скажем, на пиру красивого танцора, подмигнули ему или в ладоши похлопали, а расторопные слуги, желая вам угодить, в тот же вечер притащили несчастного в спальню. И ведь не откажешься от сомнительной чести? Императору не отказывают. — Он в очередной раз устало вздохнул, но затем шлёпнул себя по коленям и натянул на лицо неласковую ухмылку. — Заканчиваются они, впрочем, тоже всегда одинаково. Одинаково плачевно для ялегаров.
— Мы… были в других… отношениях.
Талиан ненавидел себя за охрипшее горло, но внутри всё так сжалось, что каждый вдох приходилось вырывать с боем. Рёбра кололи болью, слабо ворочался язык. Хотелось пить. Но попросить воды значило проявить слабость. А он и так… опозорился. Куда уж дальше?..
Недавний разговор словно сломал что-то внутри, что-то важное. Талиан мог сколько угодно злиться на тана Анлетти, но продолжал уважать и словам его, как ни странно, верил.
Что он сам — глупый мальчишка. Наивный простак. Бестолковый и беспомощный дурень. Щенок, которого нужно за шкирку вытаскивать из передряг, чтобы сам не покалечился и не покалечил других. И можно было попробовать отмахнуться от всего этого, но как? Каким образом? Когда Фариан лежал рядом, непоправимо мёртвый.
Талиан швырнул рабу свёрток с одеждой и выгнал, не чтобы защитить, нет. Он выгнал Фариана, потому что прекрасно знал: защитить его от тана Анлетти он не в силах. Даже несмотря на императорский венец на голове. Так уж получалось, что вокруг всегда были люди, готовые помочь, но никто и никогда не служил ему по-настоящему. Не воспринимал всерьёз.
Так и чему удивляться? Что злые и обидные слова тана Анлетти стёрли самоуважение, как волна стирает рисунок на песке?
Талиан вздохнул. Он снова остался один, в растерянности и бессилии. Нуждался в помощи, но не знал, как о ней попросить. Как открыться, если…
Вдруг его ждёт новая порция унижения? Вдруг главный лекарь тоже его осудит? Ведь он сидит тут и плачет, словно ребёнок. А мужчина… он должен… должен быть сильным. Нет у него права ни на слабость, ни на ошибку.
— Мой император, вы меня слышите?
Талиан замотал головой и закрылся руками. Сейчас, вот сейчас, этот добрый с виду старичок одёрнет его криком, назовёт тряпкой, слабаком, трусом — чтоб пообидней звучало, — и, ухватив за шкирку, как следует встряхнёт. Чтобы подобрал сопли и не позорился.
— Ты, как там тебя, — лекарь властно щёлкнул пальцами, — живо неси воды!
Талиан осторожно выглянул сквозь пальцы. Старичок, ругнувшись, раскупорил флакон и щедро плеснул лекарства — как себе, целую ложку до самых краёв, — которое, едва подали воду, тщательно размешал, и протянул кружку ему.
— Не так горько будет глотать. Пейте.
Стараясь не обращать внимания на резкий запах, Талиан сделал глоток. Было, и правда, горько. Но что потрясло сильнее — рука, опустившаяся между лопаток. Лекарь погладил его по спине и ободряюще улыбнулся.
— Пейте-пейте. Вы должны рассказать мне про Фариана. Хоть что-нибудь.
На лице у Талиана, должно быть, в полной мере отразилось смятение, потому что тот снова провёл ладонью по спине и ласково подсказал:
— Расскажите, как вы впервые встретились? Он уже тогда был язвой? Или острый язык прорезался потом?
Талиан непонимающе моргнул. Рассказать? Да он сейчас едва дышит!
— Не из праздного любопытства спрашиваю. Он мне и правда стал как сын. Своих-то… никогда не было.(1)
Лекарь убрал руку и сцепил прямо перед собой трясущиеся пальцы, узловатые и по-старчески дряблые. Сколько жизней сегодня он спас? Вот этими вот самыми руками.
Талиан сделал ещё один глоток лекарства и задумался. Перед глазами возник юноша в одной набедренной повязке с расписанной блестящим перламутром кожей, который положил клинок себе на голову и закрутил бёдрами, пуская по телу волну, но не позволил стали ни дрогнуть, ни колыхнуться.
И Талиан заговорил. Поначалу медленно, с надрывом. Делая большие паузы, чтобы отдышаться и собраться с мыслями. А потом… слова полились рекой…
О магии и интригах тана Анлетти он, естественно, умолчал, но рассказал в общих чертах про выход Фариана из шкафа с тупым столовым ножом у горла; про его просьбу взять с собой, вылившуюся в беготню по спальне и разрубание пуховых подушек; про представление с ширмой для приставленных таном Тувалором слуг; про ночные кошмары и откатывание поутру на другую половину кровати, чтобы Фариан не подумал, будто Талиан мог коснуться и тем более говорить с ним на родном языке; про Литану и уколовшую ревность; про холодное прощание и последовавшее возвращение… да про всё.