— Никогда! Слышите, меня? Никогда нельзя обращаться к родной стихии напрямую: без вспомогательных жестов и заклинаний, — Фариан сипел и обливался потом, выкрикивая каждое слово, как отборное ругательство, но своё дело делал: боль медленно отступала. — Иначе очень быстро начнёте улыбаться, как дурачок, и пускать слюни. Человеческий разум не в состоянии выдержать соприкосновения со стихией. Стихия — это хаос. В ней нет упорядоченности. Особенно в воздухе. Вы просто… долго… ах ты ж… не про… ы… вё… те…
Кровь хлынула ручьем, и как Фариан ни зажимал нос, всё равно часть попала ему на лицо. С этим надо было что-то делать.
Вытащив руку из-под одеяла, Талиан поймал раба за запястье.
— Достаточно.
Фариан, ничего не понимая, оторопело смотрел на него. Пришлось повторить:
— Ты сделал достаточно. Я… спать…
Слова отняли последние силы. Талиан закрыл глаза и, невзирая на пульсирующую боль и жар, вырубился практически сразу.
Второе пробуждение за день было не в пример спокойным, почти ласковым. Талиан лежал с закрытыми глазами и дышал вечерним воздухом — свежим после дождя, напоенным ароматами трав, до невозможного сладким. Лицо обдувал лёгкий ветерок. Под головой были знакомые уже колени.
Его не трясло, как в повозке. Не было слышно ни цокота копыт, ни лошадиного ржания. Наверное, это и был тот самый, обещанный рабом привал или разбитый на ночь лагерь.
Признаться, Талиану было всё равно. После сна он чувствовал себя заметно лучше.
— Как я могу взять силу сам? Я ведь могу? — спросил он, зная, что Фариан непременно услышит.
— Вам нужно достичь состояния предельной концентрации. Когда видишь мир чётко — и одновременно не видишь его. Тогда силуэты предметов расплываются, светлеют и растут в размерах. И можно почувствовать незримое тепло… — Фариан снял у него с шеи треугольник, вложил в ладонь и закрыл пальцами, пряча золотую пластину в кулак. — Попробуйте. Тепло есть во всём, что вас окружает. Просто… ну… потяните его к себе, как бы… собирая в воронку, что ли?
Талиан думал спросить про глаза — надо их открывать или нет? — но раньше вспомнил удар кинжалом. Это болезненно-острое ощущение мира вокруг, его всеобъемлющей мощи. Шелеста деревьев и колыхания травы на ветру. Свежести росы, выпавшей на кожаный полог палаток. Жара догорающих углей в кострах. И неба, необозримого неба, манящего своей глубиной, как провал бездонного колодца.
Ему нужна была эта сила, и Талиан, мысленно распахнув руки в стороны, потянулся к ней. Не в пример более осознанно, чем когда над ним рыдал сений Брыгень.
В темноте сомкнутых век вспыхнула золотая искра, затем другая — и Талиан увидел, как от треугольника у него в руке потянулись в стороны одна, две… шесть нитей. Они стелились по земле, точно побеги дикого винограда, и по ним к телу приливало тепло.
Талиану в момент стало жарко под меховым одеялом. Боль, слабость, лёгкое головокружение и тошнота — всё это ушло. Он словно был в двух местах одновременно: лежал головой у Фариана на коленях и стоял, запрокинув голову и раскинув в стороны руки, впитывая в себя всю силу, до которой мог дотянуться.
Под ним медленно разрасталась магическая паутина. Между шестью основными линиями, идущими в разные стороны, множились линии помельче. И это зрелище… завораживало! На его глазах сплеталось тончайшее кружево из искрящихся золотом линий, ложась на землю сложнейшим, божественно красивым узором.
Нити ползли всё дальше, расширяя границы, и вместе с площадью рисунка в нём самом росли и множились силы.
Губы растянулись в улыбке. Неужели у него получилось?!
Внезапно совсем рядом раздался глухой удар, и голову скинуло с колен. Талиан распахнул глаза и увидел прямо перед собой лёд. Ломкая корка с хрустом проломилась под ним, когда он приподнялся на руках и огляделся.
Вокруг него, шагов на пятьдесят — шестьдесят, на земле блестели серебром тысячи ледяных игл. Тонкие и толстые, короткие и длинные, вместе они образовали замысловатый узор, похожий на огромную снежинку. Столь же красивую, сколь смертоносную.
Сердце каменной тяжестью ухнуло вниз.
Талиан повернулся — и холодный ветер ударил в лицо снежной крупой, заставил поёжиться и загородить глаза рукой. Рядом, завалившись набок и почти не дыша, лежал Фариан. Его лицо застыло обескровленной серой маской. Одежда и сползший с подбородка платок покрылись тонкой коркой льда. Брови и ресницы заиндевели, в волосах сединой блестел снег, а на щеках россыпью горного хрусталя застыли слёзы.