Сигизмунд Планюс нехотя открывал кассу и выдавал требуемую сумму, с ужасом вспоминая, как однажды г-н Жорж, которому тогда не было еще и двадцати лет, явился к дяде и признался, что проиграл в карты несколько тысяч франков. С тех пор старик возненавидел клуб и проникся презрением ко всем его членам. И когда один богатый коммерсант, член этого клуба, пришел как-то раз на фабрику, кассир сказал со свойственной ему грубоватой прямотой:
— Черт бы побрал ваш клуб в Шато д О!.. За последние два месяца господин Жорж оставил у вас больше тридцати тысяч франков!
Тот рассмеялся.
— Вы ошибаетесь, господин Планюс… Вот уже по крайней мере месяца три, как мы в глаза не видали вашего патрона.
Кассир промолчал, но в мозгу у него засела страшная догадка, и весь день она не давала ему покоя.
Если Жорж не посещает клуба, то где же он проводит вечера? Где тратит столько денег? Несомненно, тут замешана женщина. И как только ему пришла в голову эта мысль, Сигизмунд Планюс всерьез испугался за свою кассу. Этот старый медведь из Бернского кантона, оставшийся на всю жизнь холостяком, смертельно боялся женщин вообще, а парижанок в особенности. Для очистки совести он счел долгом прежде всего предупредить Рислера. Сначала он сделал это как бы между прочим.
— Господин Шорш тратит много денег, — сказал он ему однажды.
Рислер и глазом не моргнул.
— Что же я могу сделать, старина?.. Это его право.
Добрый малый говорил то, что думал. В его глазах Фромон-младший был полным хозяином фирмы. Не хватало еще, чтобы он, Рислер, бывший рисовальщик, позволил себе делать ему замечания! Кассир не посмел больше заикаться об этом. Но вот однажды ему принесли из большого магазина счет на шесть тысяч франков за кашемировую шаль.
Он пошел к Жоржу в его рабочий кабинет.
— Прикажете уплатить, сударь?
Жорж Фромон слегка смутился. Сидони забыла предупредить его о новой покупке: она теперь совершенно не церемонилась с ним.
— Заплатите, заплатите, господин Планюс, — проговорил он в некотором замешательстве и тут же прибавил:- Вы поставите расход в счет Фромона-младшего… Это мне дали поручение.
В тот вечер кассир Сигизмунд, зажигая лампочку, увидел проходившего по саду Рислера и постучал в окно.
— Это женщина, — сказал он ему чуть слышно. — Теперь у меня есть доказательство…
При ужасном слове «женщина» голос его задрожал от страха, теряясь в грохоте фабрики. Вокруг кипела работа, и гул ее в эту минуту казался несчастному кассиру зловещим. Ему представилось, что все эти машины, огромная труба, выбрасывающая клубы пара, множество рабочих различных специальностей — все это грохотало, двигалось и выбивалось из сил ради какого-то маленького, таинственного существа, одетого в бархат и украшенного драгоценностями.
Рислер только посмеялся и не поверил ему. Он давно уже знал слабость своего соотечественника видеть во всем пагубное влияние женщины. Но слова Плаиюса все же вспоминались ему иногда, особенно по вечерам, в минуты одиночества, когда Сидони, после долгих сборов уезжала с г-жой Добсон в театр и в квартире — едва исчезал за порогом ее длинный шлейф — становилось пусто. Горевшие перед зеркалами свечи, всюду разбросанные мелкие принадлежности туалета — все говорило об экстравагантных капризах и чрезмерных затратах. Рислер ничего этого не замечал. Но когда он слышал, как выезжает со двора экипаж Жоржа, его охватывало чувство беспокойства и неловкости при мысли о том, что этажом ниже г-жа Фромон проводит вечера в полном одиночестве. Бедная женщина! А что, если Планюс говорит правду? Что, если у Жоржа в городе есть другая семья?.. Нет! Это было бы ужасно!
И вот вместо того, чтобы сесть за работу, он тихонько спускался вниз, спрашивал, «можно ли видеть госпожу Шорш», и считал своим долгом побыть с нею.
Обычно девочка в это время уже спала, но ее маленький чепчик и голубые башмачки еще лежали у камина вместе с игрушками. Клер читала или работала. Подле нее молча сидела мать. Она всегда что-то терла или лихорадочно очищала от пыли, до изнеможения дула на крышку часов и десять раз подряд, с упорством начинающейся мании, нервным жестом перекладывала один и тот же предмет с места на место. Рислер был тоже не очень-то веселым собеседником, но это не мешало молодой женщине радушно принимать его. Она знала все, что говорили на фабрике про Сидони, и, хотя верила этому только наполовину, сердце ее сжималось при виде бедняги, которого жена так часто оставляла одного. В основе их добрых отношений лежала взаимная жалость. И как трогательны были эти два покинутых существа, сочувствовавшие друг другу и старавшиеся друг друга развлечь!
Сидя у маленького, ярко освещенного столика посреди гостиной, Рислер чувствовал, как его мало-помалу охватывает приятное тепло, идущее от камина, и весь уют окружающей обстановки. Он видел мебель, которую знал уже лет двадцать, видел портрет своего прежнего хозяина… и его дорогая «мадам Шорш», склонившаяся над шитьем, казалась ему еще моложе и милее среди всех этих воспоминаний прошлого. Она то и дело вставала, чтобы посмотреть на спящего в соседней комнате ребенка, чье легкое дыхание доносилось до них в минуты молчания. Сам не зная почему, Рислер чувствовал, что ему здесь несравненно лучше и уютнее, чем дома, так как в иные дни его нарядная квартирка казалась ему базаром, проходным двором: двери то и дело открывались и закрывались, впуская и выпуская бесконечных гостей. Его дом — бивак, а здесь — настоящий семейный очаг. Заботливая рука всюду вносила порядок и изящество. Стулья, стоявшие полукругом, казалось, тихонько разговаривали между собою, огонь приятно потрескивал, а маленький чепчик крошки. Фромон хранил во всех складках голубых лент нежные улыбки и взгляды ребенка.
И в то время как Клер думала о том, что такой превосходный человек заслуживает лучшей подруги жизни, Рислер, вглядываясь в ее спокойное прекрасное лицо, в ее добрые, умные глаза, задавался вопросом, кто была та негодница, ради которой оставлял Жорж Фромон такую прелестную женщину.
VI. БАЛАНС
Дом старого Планюса в Монруже примыкал к дому, где жили некоторое время Шебы. Это был такой же двухэтажный домик в три окна, с таким же маленьким садиком, обнесенным решетчатым забором и обсаженным зеленым кустарником. Старый кассир жил здесь со своей сестрой. Он уезжал утром с первым омнибусом и возвращался к обеду, а по воскресеньям оставался дома и возился с цветами и курами. Его сестра вела хозяйство, стряпала, шила все необходимое для дома. Это была на редкость счастливая пара.
Холостяка и старую деву связывала ненависть к бра* ку. Сестра ненавидела всех мужчин, брат презирал всех женщин, но, несмотря на это, они обожали друг друга, считали друг друга исключением из того испорченного пола, к которому каждый из них принадлежал.
Говоря о брате, старая дева называла его: «Господин Планюс, братец», — он с такой же трогательной торжественностью вставлял в каждую фразу: «Мадемуазель Планюс, сестрица». Для этих робких, простодушных людей Париж, который они совершенно не знали, хотя и проезжали ежедневно по его улицам, был скопищем чудовищ обоего пола, стремящихся причинить друг другу как можно больше зла. И когда до них доходила какая — нибудь семейная драма или уличная сплетня, каждый, согласно своим взглядам, обвинял лицо другого пола.
— Виноват муж, — говорила «мадемуазель Планюс, сестрица».
— Виновата жена, — возражал «господин Планюс, братец».
— Ох, уж эти мужчины!..
— Ох, уж эти женщины!..
Это было постоянной темой их споров в те редкие часы досуга, которые выкраивал старый Сигизмунд из своего заполненного дня, разграфленного так же аккуратно, как его кассовые книги. С некоторого времени брат и сестра вносили особую горячность в свои споры. Они были сильно озабочены тем, что происходило на фабрике. Сестра жалела г-жу Фромон-младшую и порицала ее мужа за недостойное поведение, а Сигизмунд не находил достаточно язвительных слов для неизвестной бесстыдницы, направлявшей в кассу для оплаты счета за шеститысячные шали. Для него здесь дело шло о репутации и чести старинной фирмы, в которой он служил с молодых лет.