Вот о чем думала бедная женщина в ту печальную ночь, когда со слезами на глазах она собирала все свое мужество, готовясь к великой битве. Вот что освещала скромная лампочка, замеченная Рислером и показавшаяся ему снизу звездой, упавшей со сверкающих бальных люстр.
Успокоенный ответом Ахилла, он решил пройти прямо к себе, минуя бал и гостей, до которых ему не было ровно никакого дела.
Обычно в таких случаях он поднимался по черной лестнице, сообщавшейся с конторой кассира. Он пошел по застекленным мастерским. Отраженный снегом лунный свет освещал их, как днем. Там еще стояла атмосфера дневной работы, удушливая жара, насыщенная запахом подогретого лака и талька. Длинные ряды развешанных на сушилках обоев образовывали шуршащие аллеи. Повсюду были разбросаны инструменты, там и сям висели рабочие блузы, приготовленные к завтрашнему дню. Проходя здесь, Рислер всегда испытывал чувство особого удовольствия.
Вдруг в конце длинной анфилады пустых комнат он заметил свет в кабинете Планюса. Несмотря на очень поздний час, старый бухгалтер еще работал. Это было необычно.
Первым движением Рислера было повернуть обратно. Со времени непонятного для него разрыва с Сигизмундом, с тех пор, как тот усвоил по отношению к нему молчаливую холодность, он старался не встречаться с ним. Считая себя оскорбленным в своих дружеских чувствах, он избегал объяснения, из гордости не спрашивал у Планюса, за что тот сердится на него. Но в этот вечер Рислер испытывал непреодолимую потребность в откровенности и теплом участии. К тому же представлялся такой прекрасный случай побыть наедине со старым другом, что он решил воспользоваться им и смело вошел в контору.
Сигизмунд Планюс сидел неподвижно среди груды бумаг и больших раскрытых книг; некоторые из них соскользнули и лежали на полу. Кассир даже не поднял глаз, когда вошел его хозяин: он узнал шаги Рислера. Рислер, слегка смущенный, колебался с минуту, затем, движимый одним из тех тайных побуждений, которые неотвратимо толкают нас на путь нашей судьбы, решительно подошел к окошку кассы.
— Сигизмунд!.. — проговорил он значительно.
Старик поднял голову, и Рислер увидел искаженное лицо, по которому катились две крупные слезы, быть может, первые пролитые этим человеком-цифрой за всю его жизнь.
— Ты плачешь, старина? Что с тобой?
Рислер, растроганный, протянул руку старому другу, но тот отдернул свою. Это движение было так непроизвольно, так резко, что растроганность Рислера сменилась негодованием.
Он сурово выпрямился.
— Я протягиваю тебе руку, Сигизмунд Планюс, — сказал он;
— А я… я не желаю подавать тебе руку… — ответил Планюс, вставая.
Последовало напряженное молчание. Слышны были только заглушенные звуки оркестра наверху, шум веселого бала да тяжелый нелепый топот танцующих, от которого сотрясался потолок.
— Почему ты не хочешь подать мне руку? — спросил Рислер спокойно, хотя решетка, на которую он опирался, задрожала с металлическим звоном.
Сигизмунд стоял перед ним, положив руку на конторку, как бы желая придать этим больше веса и значения своему ответу.
— Почему?.. Потому что вы разорили фирму, потому что на том самом месте, где вы сейчас стоите, через несколько часов будет стоять служащий из банка, которому я должен вручить сто тысяч франков, а у меня из-за вас нет ни одного су в кассе… Вот!
Рислер был потрясен.
— Я разорил фирму? Я?..
— Больше того, сударь: вы разорили ее при содействии вашей жены, сумев извлечь выгоду из нашего разорения и своего бесчестия… О, я отлично понимаю ваши расчеты! Деньги, которые ваша жена вытянула у несчастного Фромона, дача в Аньере, бриллианты и все остальное помещено, конечно, во избежание катастрофы на ее имя, и вы теперь можете спокойно удалиться от дел.
— О-о-х!.. — простонал Рислер упавшим, сдавленным голосом, не в силах выразить все обуревавшие его мысли, и, что-то бормоча, он с такой силой потянул к себе решетку, что она сломалась. А потом покачнулся и упал замертво. Он лежал так без движения, без слов, и единственно, что в нем жило, — это твердая решимость не умирать, прежде чем он не оправдается. И решимость эта была, по-видимому, очень сильна, ибо, несмотря на то, что в висках у него стучало, от прилива крови посинело лицо, в ушах шумело, и затуманенные глаза, казалось, смотрели уже в страшное неизвестное, несчастный все повторял себе самому невнятным голосом, голосом утопающего, который, захлебываясь, повторяет под вой ветра: «Надо жить… Надо жить…»
Придя в себя, он увидел, что сидит на диване, на котором в расчетные дни рабочие дожидаются получки. Пальто его валялось на полу, галстук был развязан, ворот рубашки разрезан перочинным ножом Сигизмунда. К счастью для себя, ломая решетку, Рислер порезал руки: он потерял много крови, и этот, казалось бы, пустяк спас его от апоплексического удара. Когда он снова открыл глаза, он увидел возле себя старого Сигизмунда и г-жу Фромон; ее привел сюда испуганный кассир. Как только к Рислеру вернулся дар речи, он, задыхаясь, прошептал:
— Это правда, мадам Шорш?.. Это правда — то, что мне сейчас сказали?
У нее не хватило духу обмануть его, и она отвела глаза.
— Итак, — продолжал несчастный, — итак, фирма разорена, и это я…
— Нет, Рислер, нет, мой друг… Это не вы…
— Значит, моя жена? Это ужасно!.. Так вот как я отплатил вам за все!.. Но вы-то, мадам Шорш, неужели и вы считали меня соучастником подобной низости?
— Нет, нет, мой друг, успокойтесь… Я знаю, что вы честнейший человек на свете.
Во всех проявлениях его наивной натуры было что — то детское, и вот он смотрел на нее сейчас, молитвенно сложив руки, и шептал дрожащими губами:
— Ах, мадам Шорш, мадам Шорш!.. Как подумаю, что это я разорил вас…
В обрушившемся на него ударе, который больнее всего поразил его сердце, переполненное любовью к Сидони, он хотел видеть только финансовую катастрофу фирмы Фромон, вызванную его слепым доверием к жене. Вдруг он резко выпрямился.
— Ну›- сказал он, — нечего хныкать… Прежде всего надо рассчитаться…
Г-жа Фромон испугалась.
— Рислер!.. Рислер!.. Куда вы?
Она подумала, что он идет к Жоржу.
Рислер понял ее, и по лицу его промелькнула гордая, презрительная усмешка.
— Не тревожьтесь, сударыня… Господин Жорж может спать спокойно. У меня есть дело более срочное, чем месть за поруганную честь мужа. Подождите меня здесь… Я сейчас вернусь.
Он бросился вверх по маленькой лестнице, а Клер, поверив ему на слово, осталась с Планюсом. Она переживала одну из тех напряженных, полных неопределенности минут, которые кажутся бесконечными от всех тех мрачных предположений, какие приходят в голову.
Несколько минут спустя на темной узкой лестнице послышались торопливые шаги и шуршание юбок.
Первой показалась Сидони, ослепительная в своем бальном наряде, но такая бледная, что драгоценности, сверкавшие на ее матовой коже, казались более живыми, чем она сама, — как будто они украшали мраморную статую. Запыхавшись от танцев, дрожа от волнения и быстрой ходьбы, она вся трепетала, и ее воздушные воланы, ленты, цветы, весь ее богатый бальный наряд как-то трагически сник на ней. Следом за нею шел Рислер, нагруженный футлярами, ящичками, бумагами. Придя наверх, он кинулся к секретеру жены, взял все, что в нем было ценного, — золотые вещи, процентные бумаги, купчую на аньерскую дачу, — а затем с порога комнаты громко позвал жену:
— Госпожа Рислер!..
Она тотчас прибежала на зов, и гости в разгаре веселья даже не заметили этой короткой сцены. Увидев мужа перед секретером, ящики которого были выдвинуты и опрокинуты на ковер вместе со всеми находившимися в них безделушками, она поняла, что произошло что — то серьезное.
— Идемте, — сказал Рислер, — я знаю все.
Она хотела было принять невинный и высокомерный вид, но Рислер с такой силой схватил ее за руку, что ей невольно вспомнились слова Франца: «Он, может быть, умрет от этого, но прежде он убьет вас…». А так как она боялась смерти, то без сопротивления позволила увести себя и даже не посмела солгать.