но и обеспечивал его деньгами, оружием, связью и зачастую документами.
Однако весной 1942 года неожиданно для всех барон был арестован гестапо.
Арестовали его якобы за незаконную продажу золота. Правда, спустя десять
дней он был освобожден. Но у Максима было такое правило: если человек
побывал в гестапо, дел с ним больше не иметь. И это было верно, потому что
за "бароном", как оказалось потом, вели непрерывное наблюдение пять агентов
гестапо и абвера. Вдобавок выяснилось, что радист "барона" также вызывался в
гестапо. Пользоваться его рацией Кудре было нельзя.
Последняя ниточка, связывавшая его с Центром, порвалась.
И Максим решил идти в Москву. В попутчики он выбрал себе Жоржа Дудкина,
бывшего работника Киевского уголовного розыска, парня атлетического
телосложения и отчаянной храбрости. Руководство группой на время отсутствия
он передавал своему помощнику Мите Соболеву, старому чекисту, работавшему в
органах еще с 1918 года.
Он был готов ко всему и придумал хороший предлог на тот случай, если по
дороге его схватят гестаповцы. Иван Кондратюк, сын священника из Мерефы,
расстрелянного Советской властью, идет в Харьков, чтобы восстановить свои
права на наследство. На базаре он накупил всякой мелочи -- камешков для
зажигалок, крестиков, карандашей, чтобы кормиться, продавая их крестьянам.
На всякий случай в подкладку зашил золотые монеты.
Было начало апреля, но в полях еще лежал снег, и Днепр стоял скованный
льдом. Зима в тот год была на редкость долгой и холодной. Вдвоем с Дудкиным
они тайно перешли на левую сторону Днепра.
И надо же так случиться, что через несколько дней в дом Марии Ильиничны
постучались и, назвав условный пароль: "Чи здесь живе Иван Данилович?",--
вошли двое наших разведчиков. Это украинские чекисты позаботились о Максиме
и прислали ему денег. А когда они попрощались, в дверь снова кто-то тихонько
стукнул. Мария Ильинична открыла. На пороге стоял грязный оборванный мальчик
и держал в руке смятую бумажку.
-- Ты что?
-- Вам от Ивана Даниловича.
Ноги у нее подкосились, когда она прочитала несколько слов, наспех
написанных карандашом: "Я задержан. Ты, как жена, можешь меня выручить". Она
отогрела и накормила мальчика, и он рассказал, что Иван Данилович был
схвачен жандармами где-то в 80 километрах от Киева, избит и брошен в
Дарницкий лагерь, где находится в специальном отделении полевого гестапо.
Живыми оттуда не выходили.
Две старухи -- мать Груздовой и ее свекровь, и она сама всю ночь
обсуждали, что делать. Решили: надо выручать. Иного мнения был Соболев:
нельзя идти на явную смерть. Мария Ильинична сама отдавала себя в руки
гестапо, могла быть провалена вся организация.
Она еще раз обдумала все и рассудила так: я отвечаю за жизнь Ивана. Раз
он просит -- значит, надо.
Рассказ Груздевой о том, как она выручала Максима, мы воспроизводим с
ее слов.
Смелость города берет
Лишь рассвело, я бросилась к Лантуху -- помните нашего соседа, который
так нетерпеливо дожидался немцев? "С Иваном несчастье, выручайте!" -- и
рассказала ему, что немцы забрали много студентов мединститута, в том числе
и Ваню, бросили в Дарницкий лагерь и должны вывезти в Германию и что якобы я
уже была в лагере и мне посоветовали подать заявление на имя коменданта,
подписанное людьми, знавшими Кудрю с положительной стороны.
-- Ай-ай-ай, -- развел руками Лантух,-- такого щирого украинца забрали.
Нет, Ивана Даниловича мы не отдадим.
И он побежал к соседям, сочинил бумагу, сходил в
домоуправление, и скоро я с листом, в котором свидетельствовалась
полная благонадежность Ивана Даниловича Кондратюка, летела домой.
Идти в лагерь -- это недалеко от Киева -- я решила не одна, а со
свекровью Прасковьей Яковлевной: пусть товарищи узнают, что со мной
случится. Добрались до Дарницы, подошли к охране. По правде сказать, руки,
ноги дрожат, но иду. Прошу полицаев:
-- Пустите к коменданту.
-- Не велено.
-- Даю пятьсот рублей.
-- Проходи.
Вхожу в кабинет коменданта. Чувствую, внутри все похолодело. Но ничего,
беру себя в руки. Рассказываю, что разыскиваю Ивана Кондратюка,-- он шел на
родину, в Мерефу, и, как мне известно, попал сюда.
-- Можете говорить по-русски,--усмехается немец.-- Я долго жил в вашей
стране. Так вы говорите, Кондратюк ваш муж?
-- Муж.
-- Какой же он муж, если уверяет нас, что у него нет жены.
Я даже растерялась.
-- Как это нет? -- спрашиваю. --Я его жена, вот и документы.
И тут меня осенило.
-- Пусть он сам мне это скажет, -- говорю я с возмущением и с ходу
разыгрываю сцену ревности: дескать, если муж меня бросил, то хочу слышать
это от него, а не через немецкого коменданта.
Немец с явным интересом посмотрел на меня. Что поделаешь, женская
логика -- странная вещь.
-- Хорошо, -- недоверчиво говорит комендант,-- предположим, что он
действительно ваш муж. Расскажите, как он был одет, что было у него с собой?
-- Одет в теплое полупальто, зимнюю шапку, в карманах-- камешки для
зажигалок, зажигалки, крестики. Брал, чтобы менять на хлеб.
-- А часы у него были?
-- Да, золотые, наручные.
-- А еще что было у него?
Я мучительно припоминаю: кажется, все сказала, что еще? И тут
вспомнила:
-- Еще были золотые монеты.
-- Где вы их взяли?
-- Достались по наследству от моего отца, расстрелянного большевиками.
И только тогда, когда я сказала про эти золотые руб-
ли, я почувствовала, что комендант начинает верить мне. Верить, но еще
не доверять.
Нельзя терять времени, и я бросаюсь к нему:
-- Умоляю, разрешите мне свидание с Иваном. Как же так, Советская
власть нас преследовала, теперь вы, наши освободители, начали...
Но слова мои не очень действуют.
-- Вспомните,--снова обращается ко мне немец -- какое белье было у
вашего мужа?
Как же не вспомнить, когда я сама на дорогу штопала Максиму рубашку!
-- Голубое, на правом рукаве ниже локтя штопка.
-- Хорошо, -- неожиданно говорит немец, -- свидание я разрешу, но
отпустить не могу.
И он распорядился, чтобы привели Ивана.
Я содрогнулась, когда увидела его. Он был страшно грязный, оборванный,
в чужих рваных ботинках. И тут словно какая-то сила подняла меня и толкнула
ему навстречу. Кинулась ему на шею, начала целовать, плакать.
-- Боже, почему ты здесь?! -- реву я в голос. -- За что нас так
преследуют всю жизнь! -- а сама тихонько спрашиваю:
-- Что делать дальше?
Он так же тихонько отвечает:
-- Проси.
Увели Ивана. Бросил он на меня взгляд -- долгий, понимающий, словно бы
прощался со мной, с товарищами. И я опять кинулась к немцу. Сую ему в руки
характеристику, подписанную Лантухом.
-- Прочтите, герр комендант, и вы увидите, какой это замечательный
человек.
-- Вижу, вижу, -- говорит не так сухо, как раньше, комендант. -- Вы
хорошие люди, но есть же среди украинцев и плохие, коммунисты, партизаны,
потому и к вашему Ивану такое отношение.
Тут вошел какой-то пожилой офицер в форме "СС", видно, начальник
коменданта. Они поговорили о чем-то по-немецки; я почувствовала, что речь
идет обо мне и эсэсовец соглашается с комендантом.
-- Мы бы отдали вам Ивана, -- сказал комендант, когда эсэсовец вышел,
-- но документы на него уже отправлены в пересыльный пункт.
Это значило, что я опоздала,-- завтра Ивана повезут в киевское гестапо.