Впоследствии это нехитрое устройство получило в полку всеобщее признание.
В тот день шестерка нашего полка совместно с группой соседей наносила удар по северной окраине Неберджаевской. Для прикрытия было выделено девять И-16 с Мысхако: комиссар Хахилев слов на ветер не бросал.
Видимость была отличная. Истребители присоединились к нам в районе Геленджика. Сразу поднялось настроение, послышались шутки.
— Видал, Панов? У тебя хлеб отбивать прилетели!
— Ну да, им только пример подай… Да я все равно бы не стал здесь сбивать эту падаль.
— Что так? Настроения нет?
— Землю поганить жалко. Видишь, какие места? Отдыхал до войны тут однажды — сказка!
— Бережешь, значит, пляжик? Путевку, поди, заказал уж на после войны?
— Отставить курортное настроение! — вынужден был перебить я. — Надеть каски!
После того как осколком снаряда был убит командир эскадрильи Семенюк, командир бригады полковник Хатиашвили приказал брать с собой в боевые полеты армейские каски и надевать их перед выходом на цель.
За возвышенностью — знакомые контуры Неберджаевской. Ложимся на боевой курс, и сразу становится темновато от плотной завесы разрывов. Машину потряхивает, как на булыжной мостовой. Комэск обернулся, оглядел строй, поднял вверх большой палец — высший класс, так держать!
Легко сказать, снаряды рвутся рядом. И все-таки выдержка, выдержка, на то мы и бомбардировщики…[85]
Уф-ф! Из люков ведущего наконец-то повалились сотки. По запаху сработавших пиропатронов понял, что и Никитин начал сброс «багажа». И в этот-то миг резануло огненной вспышкой по глазам и — небытие. Когда очнулся, высотомер показывал четыреста. Машина пикировала, земля стремительно летела на нас. Меня оторвало от сиденья, повис на ремнях. Дотянулся до штурвала — машина не слушается рулей. Или они перебиты? Секунды, десятки метров… Земля летит навстречу со страшной быстротой. Левой рукой вращаю ручку триммера руля высоты, правой изо всех сил тяну штурвал на себя, упершись ногами в педали руля поворота. Кажется, реагирует. Да, машина чуть-чуть подняла нос. Вращаю, тяну… В тридцати метрах от земли меня вдавливает в сиденье, тело наливается свинцом. Не шевельнуть ни ногой, ни рукой, в висках боль, а в душе несказанное счастье. Неужели выкарабкались?.. Ну да, машина слушается, ура!
— Командир, что с тобой? — как с того света, голос Димыча.
— Жив, вот что! Живы мы все, черти!
В голове чугун, во рту пересохло, в ушах колокольный звон. Понемногу начинаю ориентироваться. Вокруг ни одной машины. Видимо, никто не успел заметить, как мы нырнули вниз. Или похоронили нас? Надо скорее уходить, пока не заметили фашисты. Добить поврежденный самолет — плевое дело.
Быстро разворачиваюсь, набираю высоту, беру курс в сторону Цемесской бухты. Теперь можно немного заняться собой. Только сейчас ощущаю острую боль в правой половине лица. Осторожно дотрагиваюсь до щеки — перчатка в крови. Пятна крови на комбинезоне, на спасательном жилете. Попробовал покрутить головой — ничего, сносно.
— Все в порядке, Димыч! Летим домой через Цемесскую. На какой высоте сбросил бомбы?
— Три тысячи двести.
Ого! Значит, прокувыркались три тысячи сто семьдесят. Пожалуй, рекорд для самолетов такого класса.
— Командир! Посмотри в зеркало!
— Уже полюбовался. Ничего страшного.
Справа, на уровне моей каски пробит фонарь кабины, на комбинезоне осколки плексигласа, сколько их в физиономии — посчитаем на земле. Ага, и стрелки очухались.
— Командир, отбомбились неплохо!
Это Панов.
— Из сада кучу дров сделали!
Лубинец.
Живы оба и, кажется, невредимы.
— Вообще-то на волоске висели… Думали, хана! Ведь даже с парашютом не успели бы выпрыгнуть. А вы что, не заметили?
— Некогда было, — кажется, не соврал Никитин. — Я сам пытался вывести самолет из падения…
Воспоминаниям предаваться было еще не время.
— Штурман, сколько до аэродрома?
— Двести шестьдесят километров!
Ничего себе. На высоте тысяча метров пересекаем Кабардинский перевал. Вдруг резкий рывок вырывает штурвал из рук. Мгновенно хватаю его. Самолет почти неуправляем, его качает на волнах по пятьсот — семьсот метров высотой. Пытаюсь парировать эти бешеные скачки рулем высоты и элеронами, не помогает. Штурвал то и дело вырывается из рук, приборы на доске сливаются в одну пестрящую массу, слышится треск и скрип всех частей самолета. Связи с экипажем нет. Через нижний вырез приборной доски вижу только штурмана, он катается по полу своей кабины, как безжизненный чурбак…
И тут вспоминаю географию, своего школьного учителя Андриана Николаевича Бычкова, который рассказывал, что сила ветра в районе Новороссийска иногда достигает шестидесяти метров в секунду. Все ясно, мы попали в струйный поток северного ветра бора. Нужно набирать высоту. Увеличиваю обороты до предела. Две тысячи метров. Уже спокойней. Осмотрел крылья, прислушался к работе моторов. Обшивка цела, двигатели работают без перебоев. Еще раз повезло!
Димыч, морщась, добрался до своего кресла, привязался всеми ремнями. Я невольно рассмеялся.
— Ну что, будешь соблюдать инструкцию?
Димыч услышал, связь восстановилась. Заругался:
— С твоими шуточками. Все ребра пересчитал…
— До свадьбы заживет!
— Как раз тут до свадьбы…
У стрелков было еще хуже.
— Панов сильно разбился, — доложил Лубинец. — Встать не может. Выбросило из сиденья, ноги к затылку вывернуло…
— Привязываться надо! Спроси, может, из аптечки что-нибудь дать?[87]
— Спасибо, командир, говорит, дотерпит…
Только над мысом Идокопас бора совсем отпустила нас. Самолет пошел ровно, чутко реагируя на каждое движение штурвала.
— Всего тридцать километров пролетели, а показалось… Здесь совсем другой воздух! — ожил Никитин.
— Скажи спасибо Ильюшину, что такую крепкую машину создал!
— И родителей тоже за ребра не мешало бы поблагодарить.
В прочности, боевой устойчивости ильюшинских машин мы не в первый раз убеждались. Иногда ДБ-3ф возвращался с задания буквально на одном крыле, весь израненный, разбитый.
Опасаясь встречи с истребителями противника, отошли километров на тридцать мористее. Здесь, насколько хватало взгляда, простиралась безбрежная голубая даль. Никак не верилось, что в нескольких десятках километров свирепствует такая грозная стихия. Снимаю каску, кладу рядом с сиденьем и вдруг замечаю на ней вмятину величиной с голубиное яйцо. Так вот в чем дело! Ударом осколка меня оглушило, а брызгами плексигласа поранило лицо. Спрашиваю Никитина, что он видел.
— Только я сбросил бомбы, машина перешла в пике. Оглянулся — твоя голова на штурвале. Стал вставлять рукоятку, чтобы самому выровнять самолет. В это время ты пришел в себя. Дальше сам знаешь.
— До сих пор в голове гудит…
— Каске скажи спасибо, а то бы и не в чем было гудеть.
— Да, мудрый человек комбриг Хатиашвили! Лубинец, как Панов?
— Лежит и стонет.
— Передай, что через десять минут будем дома.
Показался мыс Пицунда. Произвожу посадку, заруливаю на стоянку, глушу моторы. Не успел сойти с плоскости, как появились Балин и Ермак.
— Что произошло? Рассказывайте!
— Срочно нужна «санитарка» — не мне, Панову.
Рассказал, что случилось. За Пановым пришла машина. Медсестра потребовала, чтобы я тоже отправился в санчасть. Кое-как отбился.
— В сорочке родился! — поздравил комэск, осмотрев каску. Как в песне: а до смерти четыре…[88]
— Сантиметра, — закончил Варварычев. — Возьмите, командир, на память, — подал найденный в кабине осколок.
Вместо Панова ко мне назначили стрелка-радиста Евгения Никифорова. Ничего вроде парень, подтянутый, по-сержантски молодцеватый. Димыч решил со своими помятыми ребрами к медикам не обращаться, а то, чего доброго, тоже отправят в лазарет.
До позднего вечера всем экипажем устраняли повреждения машины, готовясь к ночному вылету.