Я вспоминаю его слова: «Что ж не говорил, что мина не взорвется?»
— Ничего не получится. Женя. Смешно даже, чтобы взрослый человек сам себя повесил…
— Ах, смешно?!
У него злые глаза.
— Ты только и умеешь стишки писать! Пиши, пиши!
С Женькой спорить нельзя. А может быть, он и прав.
— Товарищ Тышкнн, — спрашивает Женька, — что лучше — осень или лето?
— А мне все равно, — бормочет Тышкин, а сам все прислушивается, даже ногу отставляет в сторону, как гончая собака.
В Январске тишина. А мы сидим с Женькой за сараем и намыливаем петлю.
— Вот уж петелька, ну и петелька, — шепчет Женька, — головой попадешь — не воротишься.
— Женька, — говорю я, — а вдруг он и в самом деле удавится? Ведь страшно, а?
— Страшно, — говорит Женька. — А мы смотреть не будем, мы на станцию убежим.
Уже совсем ночь.
Я смотрю на белую рубаху Тышкина и придумываю такие стихи:
Женьке очень нравятся эти стихи. Он даже последнюю строчку придумывает:
— А было бы побольше веревки, мы бы для каждого фашиста сделали бы по петле. А злая собака Корольков все равно попадется.
Глава седьмая
о том, как все это закончилось
Всю ночь была тишина. Мы с Женькой сидели, сидели. Все сторожили, не заметили и заснули. А утром услышали — тарахтит что-то.
Подбегаем к окнам. По улице — пыль столбом. Пыль столбом. Грохот стоит. Танки идут. Самые настоящие. С пушками. Я смотрю на них, а сам почему-то думаю о Тышкине: «Бедный фельдшер! Ждал-ждал фашистов, встретить хотел, да проспал». Тышкина-то со дворе нету.
А танки фашистские идут. И небо серое-серое.
А дядя Юра у окна стоит, словно всю ночь так и не отходил. Только костюмчик на нем не парадный, старенький, потертый. А тетя Аня у другого окна стоит. Тоже в стареньком.
Женька тычет меня в бок. Я пожимаю плечами. Мы ничего не понимаем. А танки идут и идут. А за ними грузовики. И в них солдаты сидят, все в стальных касках, а некоторые даже в пилотках, как наши. Я прижимаюсь к Женьке. А он говорит мне шепотом:
— Перестань ты трястись.
А я не трясусь. Это он трясется. Я только что сам ему об этом сказать хотел.
А танки идут. И грузовики идут. Тогда я оборачиваюсь и смотрю на стол. А на столе — ни каравая, ни скатерти.
— Женя, — шепчу я, — каравай-то съели.
Он смотрит на меня с сожалением. Наверное, я опять что-то не так сказал.
А танки идут. И мы ничего сделать не можем. Ничего. Вот будем так стоять и ждать. Пока не войдут фашисты… А когда они войдут, дядя Юра укажет на нас: «Вот они…»
— Бежим на чердак, — говорит Женька, — бежим…
Вдруг один из грузовиков останавливается у нашего дома! За ним другие… Выпрыгивают фашисты, показывают на наш дом руками…
— Бежим! — говорит Женька. — Поздно будет.
…Фашисты бегут к нашему дому… Вот сейчас все и произойдет. Сейчас, сейчас…
— Слава богу, — говорит дядя Юра, — дождались своих.
Каких своих?.. Ну да, он ведь ждал их…
Женька дергает меня за руку и толкает совсем к окну. Я прямо лбом в стекло упираюсь.
— Смотри, смотри!..
…Что «смотри»?.. Фашисты к крыльцу подбегают, и дядя Юра выходит к ним навстречу.
И вдруг, как будто туман рассеялся, и я вижу на касках у солдат — звезды пятиконечные!
— Женька, да это же наши!
Но Женька уже выбежал на крыльцо, и я — за ним. И кричу:
— Давай, давай!
А первый (командир, наверное) говорит мне:
— Ты чего кричишь, пацан? Доктор-то здесь живет?
— Здесь, — говорит дядя Юра.
А я ничего не понимаю. Какой доктор? Ах, да это же Корольков — доктор. Злая собака Корольков. Но он ведь предатель!
— Я зубной врач, — улыбается дядя Юра.
Командир говорит:
— Это неважно. Перевязки делать умеете?
— Ну, конечно, — мычит Корольков.
— Вот мы у вас пока раненых и разместим. Скоро госпиталь прибудет, тогда заберем.
— Да что вы, — говорит дядя Юра, — выходим. Это наш долг. Ради вашего возвращения хотя бы. На радостях.
А командир идет к машинам, а оттуда уже несут носилки с ранеными красноармейцами. А мы с Женькой бежим за командиром.
— Товарищ командир, — говорит Женька…
Но тот отмахивается:
— Некогда, пацаны, некогда.
«Так ведь они предатели!» — хочу крикнуть я. Женька молчит. Я вижу: удаляется командир. А раненых несут, несут. И Тышкин несет. И тетя Аня несет. Носилки вплывают в двери.