Мы уже научились пролезать в вагоны. Устроились в тамбуре и поехали.
Женька оставил меня с сумками, а сам полез по вагону. Он очень любопытный. Потом он вернулся.
— Я, — говорит, — весь вагон облазил. Люди друг на друге сидят. И все беженцы. Никто не хочет у фашистов оставаться.
— Правильно, — говорю я, — только почему они, Женька, в нашу сторону бегут? Им же надо обратно, а они к фронту…
— Я тоже об этом думал, — отвечает Женька, — наверное, так перепугались, что все стороны перепутали… Одна старушка говорит: «Вот приеду в Январск — отдышусь немного. Уж туда-то войне не добраться…» Она, наверное, сумасшедшая. Сейчас много сумасшедших.
Женька сидит и свистит. Смотрит в окно и свистит. У него это здорово выходит. Как лесная птица.
В тамбур пролезает какой-то дяденька. Он смотрит на Женьку и шевелит усами.
Я говорю:
— Он все, что хотите, может просвистеть.
Но дяденька не смотрит на меня. Он говорит Женьке:
— Заткни-ка свой свисток.
Стучат колеса. Мелькают столбы.
— Скоро Москва, — говорит Женька.
Мамочка, а помнишь, как хорошо бывало по утрам, совсем-совсем недавно. Ты вставала, а я забирался в теплую твою постель и притворялся, что сплю. А ты меня будила, щекотала и смеялась, и тут уж никак нельзя было сдержаться. И в комнате было почему-то всегда солнечно-солнечно. А свежего хлеба было столько, что ешь, ешь и все равно не съешь, и масла было много, и сахару. А я, такой глупый, капризничал, обижался, что ты меня есть заставляешь.
— Женька, — говорю я, — ты съел бы сейчас французскую булку, и даже без масла?
Но Женьки нет. Он опять лазит по вагону. Конечно, он съел бы, даже спрашивать нечего.
Стучат колеса. Мелькают столбы. Но их различить уже не просто. Наступает вечер.
Вдруг вагон сильно дергает. Мы валимся на пол.
— Бомба! — кричит Женька.
Плачут дети. Над вагоном что-то скрипит. Поезд останавливается в степи.
— Бомба, — говорит Женька, — честное слово, бомбу бросили. С самолета, наверное. Пошли смотреть.
Он открывает дверь, перелезает через спящих людей и спускается по лесенке. Я ползу за ним. А вдруг и вправду бомба? От нее ведь не спрячешься. Ходят какие-то люди, говорят вполголоса. Ничего понять нельзя. Идет мелкий дождь. Впереди виднеется большое зарево. Оно колеблется. То расползается, то исчезает. Оно то яркое-яркое, то розовое-розовое.
Кто-то говорит:
— Это Январск бомбили. Уже и сюда добрались, сволочи.
А я думаю: «Как же это Январск? Ехали-ехали и все еще Январск? Может быть, это Москва?»
И вдруг мы слышим со стороны зарева глухо: «бум, бум, бум…»
— Это Москва? — спрашиваю я.
— Это Январск, — отвечает Женька. — Старушка-то совсем не сумасшедшая была. Ехали мы с тобой в обратную сторону. Опять к дяде Юре приехали.
Идет дождь. И снова слышно: «бум, бум, бум…»
Женька шепчет мне:
— Генка, а что если это наша мина грохнула?
— Она же не настоящая, — тоже шепотом отвечаю я.
— Мало ли что не настоящая, а вот как рванула, и все на кусочки…
Вдруг кто-то противным голосом закричал:
— Он, ой, ой… разбегайтесь все… сюда летят!..
И сразу все побежали, заголосили.
— Ложись!
Все бросились кто куда. Мы с Женькой тоже упали в траву. Вдруг стало тихо-тихо. И тогда мы услышали прямо над головой: «Уууу… уууу… уууу…»
— Вот они, — сказал Женька.
Кто-то ткнул его в бок:
— Тише ты, черт…
Невидимые самолеты погудели над нами и затихли.
— Пожалели, — всхлипнул женский голос, а какой-то хриплый мужской ответил:
— Бомбы кончились, а то бы они тебя пожалели.
Медленно-медленно приполз наш поезд в Январск. Вот какие мы путешественники — заблудились. Кто-нибудь узнает, смеяться будет.
На перроне вокзала полным-полно красноармейцев, и все с винтовками, с сумками, со скатками. К нашему поезду сразу подбежали какие-то военные люди.
— Товарищи, город на осадном положении. Предлагаем всем эвакуироваться дальше!
Тут поднялся страшный шум. Все кричали что-то, а что — не поймешь. Мы с Женькой соскочили и побежали в город. Нас никто не заметил.
Мы остановились у самого дома дяди Юры. Отдышались.
— Войдем? — спросил я.
Женька закрутил головой.
— Нельзя. Посидим-ка, посмотрим.
На другой стороне улицы — кусты, лавочка. Вот мы садимся на эту лавочку и смотрим. На улице ни души. Тихо. Жарко. Где-то далеко все время: «бум, бум, бум». Вот открываются наши ворота и выходит дядя Юра. Он в том же сером, потрепанном пиджаке и в старых рыжих брюках. Он оглядывается по сторонам и медленно идет вдоль забора и скрывается. Проходит, наверное, час, а может быть, и больше. Снова скрипят ворота, и мы видим тех самых беженцев, женщину с детьми, которых поселили в нашем доме. Женщина несет вещи, а дети бегут за ней следом.