Или такой случай. Был у нас матрос Петряков. Неповоротливый и какой-то тихий человек. И вот однажды этот Петряков принес откуда-то цветок, называется «золотое дерево». Выпросил на камбузе большую банку из-под компота, раздобыл чернозема — на скалистых берегах это было не так уж просто — и подвесил свой цзеток в кубрике на проволочках у самого иллюминатора, чтобы он, то есть цветок, по выражению Петрякова, «воздухом дышал и светом пользовался». Почему у того цветка такое было название, не знаю: ни на какое дерево, а тем более на золотое, он не походил — обыкновенный пучок вроде березового веника. Но Петряков ухаживал за ним, как за действительно золотым, поливал несколько раз в день, к стебелькам подвязывал палочки, пыль с листьев обтирал. Помню, одному нашему парню из трюмной команды вздумалось ради озорства сорвать листик. Ну, что тут было!
И вот однажды это сооружение попалось на глаза нашему командиру. «Что еще такое? — спрашивает. — Убрать немедленно!» Петряков вытянулся, губы дрожат. «Разрешите, — просит, — оставить цветочек». Командир говорит: «Нельзя. Оборвется ваш горшок, голову кому-нибудь пробьет. Отнесите его в ленинскую каюту. А здесь не положено». И опять про устав, про стержень и так далее.
По всему видно, жаль было Петракову уносить цветок от своей койки, но ничего не поделаешь, приказ командира…
Рассказчик перебил себя:
— Что, не длинно рассказываю?
— Нет, нет! — раздались голоса.
— Извините, отвлекся. Я ведь собирался о корабле рассказывать. Конкретно, об одном случае на маневрах. Было это осенью, погода держалась ненастная, штормило. Мы шли на особое задание, отдельно от эскадры. Командир, как полагается в боевом походе, находился на мостике: лицо недовольное, глаза шарят по кораблю, будто высматривают, нет ли в чем нарушения устава — так по крайней мере мне казалось.
Вдруг сигнальщик докладывает^ «Рыбачий мотобот! Правый борт! Курсовой — десять, расстояние — двадцать кабельтовых!» Командир даже не повернул головы: рыбаки в тех водах — обычное явление. Только заметил: «Поздно докладываете, сигнальщик. Мотобот уже давно виден». А я подумал: какого черта рыбаки вышли в море? Шторм не меньше четырех-пяти баллов: ветер срывал с воды клочки пены и крутил их в воздухе.
И тут мотобот подал сигнал: «Прошу помощи». Сигнальщик сразу же доложил об этом. Командир поднял бинокль, проворчал что-то и приказал мне запросить, в чем дело. Пока происходил этот разговор, мы успели значительно сблизиться с мотоботом. Я окликнул его в мегафон. Мне ответили, и тогда стало понятно, почему рыбаки вышли в море в такую непогоду. Оказывается, у них в колхозе пришло время одной рыбачке рожать. Снарядили мотобот везти ее в районный центр, в больницу, а на море, видно, из-за шторма, ей стало совсем-худо.
Командир наш, по всему было видно, раздосадовался: кому в походе задержка приятна? Но все же отдал команду: «Рулевой, держать на волну. Старпом, играйте аврал. Кранцы за борт. Начальнику медслужбы — принять больную», — и затрещал ручками машинного телеграфа.
Старпом спустился на палубу, передал мотоботу команду. Рыбаки были готовы: за бортом у них вместо кранцев болтались старые автомобильные покрышки, на палубе двое парней держали под руки женщину, маленькую, закутанную в дождевик. Мотобот то взлетает, то в глубину проваливается; того и гляди, кинет его на эсминец, никакие кранцы не помогут, разнесет в щепки.
Продолжалась эта свистопляска, может, две-три минуты, но мне тогда показалось, что конца им не будет. Но вот рулевые обоих судов кое-как на малом ходу притерли борт к борту, а наши матросы — они свесились над водой, держась за леера — перехватили с рук на руки женщину в дождевике. Мотобот сразу отстал. Рыбаки замахали руками, шапками, закричали что-то. Я приложил мегафон к уху и услышал: «Приданое. Приданое возьмите!..»
Какое там приданое! Эсминец уже набрал ход и развертывался на свой прежний курс… А сколько-то времени спустя начальник медслужбы является на мостик и докладывает командиру, что состояние рыбачки очень тяжелое и что, по всей вероятности, потребуется сложная и срочная операция, нужно вмешательство врачей-специалистов. «Я, — говорит он, — опасаюсь и за мать и за будущего ребенка…»