— Кто?.. Война! — Директор рванул ворот спецовки, пуговицы полетели на пол. — Главного инженера на фронт забрали, работай тут с бабами и мальчишками! Муку не подвезут — я виноват, хлеб украдут — я отвечаю! За все один. Вам хорошо говорить…
Николаев встал, застегнул куртку и открыл дверь.
— Товарищ Горшков, моя вина: я поднял вас с постели. Но ведь и я здесь торчу, и мой шофер не будет спать всю ночь. Сделайте еще одолжение, проинструктируйте коротко моториста.
Николаев шагнул было в дверь, но директор загородил ему дорогу. Лицо его покраснело, единственная рука была опущена вдоль туловища, как по команде «смирно».
— Виноват… Хамство. До ранения у меня этого не было. Простите, товарищи, и спасибо вам.
Николаев мгновенно остыл.
— Ладно, — он вернулся к столу, взял полбуханки хлеба. Проходя мимо двери, щелкнул пальцем по табличке. — Свой кабинет небось оградил, а в аварийную будку заходят все, кому не лень. Чтоб сегодня же написали на той двери что положено.
Директор в бешенстве покосился на табличку.
— Это от старого начальства осталось. Мне она ни к чему! — Он сорвал табличку и с силой швырнул ее в угол.
Игнат, нахохлившись, сидел в «виллисе». Между надвинутой на глаза меховой шапкой и поднятым зорот-ником торчала цигарка, тлеющая малиновым огоньком.
Николаев отдал шоферу хлеб.
— Придется тебе тут до победного конца.
— Я-то ладно. А вот как вы, Антон Ильич? Пешком? Из будки вышел Горшков. Вместе с Николаевым они направились к воротам. На весах возле машины, нагруженной хлебом, их встретил директор.
— Вот грузовик едет в центр. Довезет вас, товарищи. Извините…
В кабине пахло горячим хлебом. Ехали молча; шофёр смотрел вперед. Николаев сидел, уткнув нос в воротник, и, казалось, дремал. Но когда машина остановилась у комбината, он, прощаясь, задержал руку Горшкова.
— Ты — пацан Костя? Воспитанник моего старого шофера Василия?
— Узнали все же, товарищ комиссар…
— Да. И очень рад, что помог тебе когда-то. Не ошибся.
17
Осень незаметно перешла в зиму. Дожди вперемежку с мокрым снегом прекратились, воздух стал сухим и прозрачным. Теперь Горшков и Сережа, выскакивая по утрам во двор, поеживались и приплясывали под струей из шланга. Отвердевшая за ночь грязь с хрустом ломалась под сапогами.
Работа шла. Логинов соскучился по «настоящему делу»— так у него назывался ремонт автомобилей. Шоферы ходовых машин тоже помогали — мыли в керосине детали, притирали клапаны, вырубали из картона прокладки; особенно старался Обрезков: надеялся получить машину с новым мотором; все свободное время он работал в гараже «со своим харчем»: то привозил сбитую на тракте курицу, то варил картошку «на всех». А 7 ноября раздобыл свиной окорок и флягу спирта, Но рассиживаться в тот вечер не пришлось, потому что железнодорожники в честь праздника дали сразу четыре вагона порожняка под боеприпасы, и всем пришлось работать до утра — кому за рулем, кому грузчиком.
День в работе проходил незаметно, но по вечерам, особенно если Сережа уезжал с Примаком, на Горшкова наваливалась тоска и гнала его прочь из пустого га-ража. В такие вечера он забредал в скверик с развалившейся церквушкой. До войны здесь, наверно, было людно, а теперь одиноко хлопала на ветру разболтанная калитка, деревянная оркестровая раковина подгнила и местами провалилась, дорожки устилал слежавшийся слой палой листвы, площадку в центре беспорядочно загромождали гранитные глыбы — остатки церковных стен.
Горшков садился на почерневшую, растрескавшуюся скамейку, курил и смотрел на звезды или на освещенные окна студенческого общежития напротив; там иногда двигались тени, танцевала молодежь под баян. Однажды в садик пришли старик и девочка — щупленькая, малоподвижная; на ней были растоптанные валенки, тесное, с короткими рукавами пальтишко и мужская потертая шапка. Девочка принялась лепить снежную бабу, а старик присел отдохнуть рядом с Горшковым.
— Угостили б закурить, товарищ механик. Горшков повернулся, удивленный,
— Вы знаете меня?
— Чего ж тут хитрого: по спецовке вижу, да и бензинчиком от вас попахивает.
Горшков молча достал кисет и отсыпал старику горсть самосада. Подошла девочка. Косясь на незнакомого человека, потянула старика за рукав.
— Деда, холодно…
Горшков рассмотрел ее шапку из такого же потрепанного каракуля, как воротник у старика; неумело пришитые белые тесемки завязаны под подбородком.
Она не противилась, когда Горшков притянул ее к себе, поправил шапку, отвел с лица прядку светлых волос.
— Свои небось есть? — спросил старик и вздохнул. — Вот война. Осталась у меня на руках. А много ли я для нее могу? Какое детство без матери, без отца? — Он, кряхтя, встал и взял девочку за руку.
Горшков долго смотрел им вслед. Мохнатый край облака надвинулся на луну, стало темно. Лихо наигрывал баян за окнами общежития. И вдруг умолк.
Горшков поежился, как от озноба, провел рукой по волосам. Шапка упала на землю. Он машинально поднял ее, отряхнул, но так и не надел, — держа в руке, медленно побрел к гаражу. Налетевший ветер захлопнул за ним калитку скверика, и ее скрип тоскливо отозвался в сердце, словно это захлопнулась за его спиной дверь бревенчатого дома с зелеными ставнями в далеком степном городе…
Горшков брел и думал о дочке.
За окном уходящее в степь солнце, где-то рядом звучат тонкие голоса, они поют детскую песенку. На письменном столе в жестяном ведерке букет полевых цветов, за столом женщина в белом халате. Она удивленно и рассеянно смотрит на человека, от которого пахнет вином.
— Двухстороннее воспаление легких. Но сейчас опасности уже нет. Раз вы приехали, пущу вас. Только помните, ребенка нельзя волновать и утомлять. Подождите, я сначала предупрежу ее. Наденьте этот халат… И причешитесь, вот вам гребень…
Белые двери, белые стены, белые занавеси на окнах. На подушке копенка светлых волос. Девочка смотрит незнакомыми глазами, только на остром носике знакомая примета: поперечная белая щербинка — след падения с дивана. Как стыдно и как обидно прийти к единственному ребенку после долгой разлуки и не принести хоть какую-нибудь игрушку, лакомство!..
Сестра делает предостерегающий жест, подвигает к кровати табурет.
— Как долго ты не приезжал, папа… А где мама?
— Тебе нельзя много разговаривать, Аня, — поспешно говорит сестра.
— Я ведь уже почти здоровая. Пусть папа останется здесь.
Тонко жужжит под белой занавесью муха, внизу про-громыхивает по булыжнику грузовик. «Как теперь добираться до новой службы? Надо скорее заработать денег, как-то отблагодарить этих людей, явиться к дочке прилично одетым, с подарком…»
— Ты уже уходишь? — обеспокоенные глаза смотрят вслед. — Ты еще придешь, папа?..
Кто-то помогает снять халат, успокаивает на прощанье. А потом захлопывается дверь дома с зелеными ставнями… Так и не сумел побороть стыд, спросить в долг немного денег…
Впереди широкая пыльная улица городка, и дальше — степь, тревожно багровая в последних лучах солнца. У окраинного дома копается в огороде старик. Он, курясь на закат, долго разглядывает незнакомого человека, прежде чем ответить: «Это и есть Сибирский тракт. А ты сам откудова, гражданин?»
Вечерние тени ложатся на землю, в душном воздухе виснет мычание коров, пыль покрывает придорожную траву. Сзади, словно груз на спине, подозрительный взгляд старика; под ногами узкая тропка, неведомо кем протоптанная вдоль великого Сибирского тракта. Ветер дует в спину, помогает уходить от дочки. Плестись долгие ночные часы от столба к столбу, от перелеска к перелеску, оглядываться, ждать, не возьмет ли попутная машина! И, наконец, Надя. Что б он делал, если бы не тот грузовик с девушкой за рулем?
Оглушенный сигналом, Горшков едва успел отскочить в сторону. Фары ослепили его, перед самым носом промелькнул борт грузовика. Из кузова долетел сердитый окрик: «Эй, ты! Уснул, ай жить надоело?»