Мы в изнеможении опустились на стулья. Выпили еще. Поиграли в карты. Снова выпили. Раскрасневшиеся, пьяные, дали волю языкам. Бессвязная болтовня представляла собой какую-то кашу, ингредиенты которой никто не мог бы определить. Однако нам было все равно.
Мы завтра все умрем. Приди же, смерть, приди!Хайде плакал на плече еврея и получал одно пространное прощение за другим. Клялся какими-то неизвестными святыми, что перережет горло каждому эсэсовцу, какой ему попадется. Шепотом сообщил старому еврею, что он, Юлиус Хайде, пьяная свинья. Потребовал, чтобы лагерник дал ему затрещину. Затрещина оказалась едва ощутимой.
— Сильнее, — икнул Хайде, подставляя щеку.
Малыш молча наблюдал за мягкими ударами старого еврея. В конце концов потерял терпение и огрел Юлиуса по голове деревянным половником.
Хайде, забулькав горлом, повалился. Перед тем, как потерять сознание, произнес:
— Спасибо, друг. Приятно получить хорошую трепку.
Наступила тишина. Какое-то время мы пили молча.
Потом ни с того ни с сего старый лагерник, слегка икая, вернулся к своему рассказу:
— Моя поездка в Китай окончилась в каком-то грязном городишке. — Поднял стакан. — Ваше здоровье. — Половина содержимого пролилась мимо рта. — Меня зовут Герхард Штиф — сейчас, раз мы находимся на службе, отставной лейтенант-пехотинец Герхард Штиф.
Он фыркнул и подмигнул, словно это было невероятно смешной шуткой.
Мы захлопали себя по бедрам и громко захохотали. Малыш притворно свалился со стула и стал корчиться от смеха. Его вырвало, и он вывалялся в блевотине. Брандт вылил на него ведро воды. Не в виде услуги Малышу, а чтобы не так воняло.
Старый еврей спокойно продолжал:
— Я служил в Семьдесят шестом пехотном полку в Альтоне. Меня приглашали в Потсдамский гвардейский. Я отказался. Гвардейцы-гренадеры с белыми нашивками! Нет, спасибо. Я предпочитал солдат Альтонского Семьдесят шестого. Я каждый вечер ходил домой поесть тефтелей. Очень люблю тефтели и картофельные оладьи.
Порта, ковырявший в ухе кончиком штыка, взглянул на еврея.
— Отдохнем немного, и я приготовлю тебе гору оладьев, — пообещал он.
— Я помогу тебе, — сказал Малыш и шмыгнул носом.
Хайде повернулся на полу и пробормотал:
— Долой Адольфа. Да здравствуют евреи!
Порта плюнул на него.
— Демобилизовался я в девятнадцатом году, — продолжат Штиф. — И снова стал учиться. В Геттингене. Прекрасные были времена, — добавил он и выпил еще чуть-чуть.
— Да, в Геттингене замечательно, — кивнул Старик. — Я там был учеником столяра у мастера Радасака на Бергштрассе. Знаешь Бергштрассе, зеб… — Он сдержался, смущенно похлопал глазами и поправился: — Герхард. — Засмеялся. — Знаешь ее, Герхард? Ты не против, что я тебя так называю? А, герр лейтенант?
Мы засмеялись. Герхард засмеялся. Старик хлопал себя по бедрам и смеялся громче всех. Потом набил табаком свою старую трубку. Эту трубку с крышечкой он смастерил сам.
— Знаешь Бергштрассе? — продолжал Старик. — Там на углу есть превосходная таверна. «Хольцауге».
— Знаю. В ней работала девушка по имени Берта, — воскликнул Герхард, голос его задрожал от восторга при мысли о ней.
— Она была полной? — с любопытством спросил Порта. И облизнулся при мысли о «девушке, которую можно пощупать».
— Нет, — ответил Герхард. — Тонкой, как угорь.
— Брр, не люблю таких, — сказал Порта. — Эти плоские доски не для меня. Мне нравится утопать в складках жира. Когда есть за что подержаться. Что может быть лучше?
— Что случилось на той станции, где тебя сняли с поезда? — спросил Брандт. И плюнул на храпевшего Хайде; тот громко запротестовал во сне. Должно быть, ему снилось, что он утка, потому что он крякал.
— Меня подозвали к окошку, за которым сидели люди в форме НКВД. Один из них, приятный, невысокий, завел меня в свой кабинет и с улыбкой сказал, что я арестован по подозрению в шпионаже.
— Но всё будет в порядке, — сказал он и засмеялся, словно это было остроумной шуткой.
Он, разумеется, имел в виду, что всё будет «в порядке», если меня расстреляют или похоронят заживо на Колыме, и что одного подозрения для этого вполне достаточно. Зачем утруждать себя затяжными судебными процессами? Гораздо проще заполнить готовый печатный бланк. Я много повидал в Советском Союзе, очень много, но через колючую проволоку. Первым русским словом, какое я выучил, было «давай». Его вбили в меня винтовочными прикладами. Знаете, товарищи, я возненавидел два цвета: зеленый НКВД и черный СС.
Старик кивнул, вынул изо рта трубку и выпустил большой клуб дыма.
— Герхард, дружище, мы тебя поникаем. Фуражка с зеленым околышем может и нас вогнать в дрожь[58].