Натка не знала, что мать не спала, а глядела на них сквозь щель в оставленной открытой братом двери и зажимала себе рот рукой, чтобы заглушить рыдания, рвущиеся наружу все сильнее с каждым слышимым словом дочери.
Наташка присоединилась к партизанскому отряду и спасала своих товарищей быстрой реакцией и точностью, в один момент становясь хладнокровной и, нажав на курок, попадая точно в цель - немецкого солдата. Так прошло десять месяцев, а потом письмо, написанное знакомым корявым почерком: «Сестра, мать расстреляли, меня успела спрятать у себя Матрена, но пришлось вернуться - ее дом заняли немцы. Отец пропал без вести месяц назад. Приезжай. Я без тебя не справлюсь. Мне страшно,» - разорвало все прежнее на мелкие кусочки. Наташка без раздумья бросилась домой, стараясь добраться как можно скорее. Там ее ждал брат. Один. Жизнь вошла в более-менее - насколько это возможно в военное время - мирную колею. Ребята управлялись по хозяйству, понемногу сносили вещи на продажу или обмен, чтобы добыть еды, пытались жить и не скучать по родителям, их ласке и заботе (это давалось труднее всего. Казалось, лучше просидишь несколько дней голодным, но только бы они были рядом! И сидели, замеряя себе: ‚Вот еще до утра не буду есть, тогда они точно придут! ‘)
Теперь все рухнуло. Снова.
Кто мог знать, что тем прекрасным, каких не было уже год, утром (когда Натке со Степкой пришло письмо от отца, написанное две недели назад, где он сообщал, что жив и скоро будет дома), в их поселок еще раз придут фашисты, обрушившись лавиной, сметающей все и всех на своем пути, заливая широкие улицы литрами крови, оставляя позади надрывные крики, в воздухе - запахи гари и пороха, и, просто-напросто, сея смерть. В лесу было спокойно, на деревьях висела плотная пелена безмятежности и накрывала собой всю полянку, на которой, склоняясь к земле, собирал ягоду для ‚праздничного ужина‘ Степка. Он медленно переходил по всей площади, забредал немного дальше в лес, срезал попадавшиеся грибочки, вылезшие после затянувшихся дождей, оглядывался порой, когда непонятная тревога сжимала сердце, и собирал дальше, иногда присаживаясь у деревьев и смотря в ясное-ясное небо. Заслышав выстрелы, сотрясшие всю округу, он бросил собранные ягоды и пулей вылетел из леса. Задыхаясь от страха и дурного предчувствия, не притормаживая ни на секунду, а наоборот набирая скорость, Степка бежал и бежал, пока... пока не увидел, как возле их деревенской достопримечательности - огромного барского дома, что стоял здесь уж более ста лет, за год войны развалившийся и растасканный почти до основания, - выстроилась шеренга из людей, знакомых людей: соседей, товарищей, односельчан, - готовящихся встретить свою смерть. Напротив стояли немцы с пулеметами, довольно улыбаясь и громко повторяя одно-единственное слово на своем языке, которое, можно было легко догадаться, означало не что иное, как ‚расстрел‘.
Все крестились. Молитвы слышались дружным хором, что показало Степке - сейчас будет жутко.
Каждый повторял ‚Отче наш‘ за старым дедом, стоящем впереди и как бы прикрывающим собой всех большим деревянным крестом. В слиянии дрожащих голосов людей, чьи дети, да и они сами, полностью отрицали веру в Бога и никогда не читали молитв, чувствовалась такая сила и мощь, что, казалось, еще чуть-чуть и всех фашистов разорвет на куски. А еще в этих голосах четко ощущался страх. К многодетной тетке Мане прижимались, прятались в юбку и наблюдали за притаившимся на другой стороне улицы за собачьей будкой Степкой пережившие первый год войны пять маленьких ребятишек (раньше их было одиннадцать). Детские глаза, в которых выражалось смирение и одновременно ужас, застыли, когда смерть, подойдя ближе, погладила детей по лицу, как бы приветствуя. Степа не стал дожидаться исполнения приговора и, не найдя в толпе сестру, развернулся и пустился к дому, надеясь на лучшее. Позади раздалась пулеметная очередь, крик, и сердце мальчишки сжалось, а из глаз хлынули слезы. Их улица была пуста, родной дом тих, окна плотно закрыты, а дверь распахнута. Степка в нерешительности остановился - что-то здесь было пугающим. Он сглотнул, надавил себе на грудь, будто от этого сердце будет не так неистово колотиться, и перешагнул порог отчего дома. - Нат? Ты здесь? На-ата-а? - Степ? - тихо-тихо раздалось откуда-то снизу, потом что-то загрохотало под столом, доски раздвинулись, поднялись, и из пола выглянула покрытая пылью и кусочками паутины Наташка. - Степка! Ната вылетела из своего убежища к брату, кинулась ему на шею и, повалив на пол, зарыдала. - Малыш мой! - она целовала его лицо и задыхалась слезами. - Живой! Цел... Они приходили - немцы - выпытывали у всех, кто держит связь с партизанами. Никто не говорил, тогда они начали из домов выводить всех на расстрел. Они могли только назвать мое имя, понимаешь? Только меня бы и расстреляли, они-то ни в чем не были виноваты! А я... слабачка! Дура! Я спряталась в папином тайнике и все! Понимаешь? Я струсила! Позволила другим людям умереть за меня!!! Сестра тараторила, не переставая плакать, и крепко прижимала к себе брата. Он тер глаза, убирая соленые капли, рассуждая, что и Наташкиных слез им на двоих хватит. Вдруг в носу защипало и Степка закашлялся. Ната замолкла, удивленно посмотрела на брата и принюхалась. Из родительской комнаты тянуло едким дымом. Оба вскочили и бросились туда. - Горим! Жаркое пламя распространялось с бешеной скоростью. Дети схватили тряпочный конверт, в котором хранились документы, сорвали с веревки сушившиеся кофты, захватили семейную фотографию и выскочили из охваченного огнем дома.