Сибиряки давно уже дерутся.
Из нашего Векшина двинулись километров за двенадцать. Время разъездов на машине давным-давно миновало. Местами непролазная грязь, местами сухо. Хорошо еще, что дорога шоссейная – соединяет Холм и Старую Руссу. Лес уже весенний, красное весеннее солнце дрожит в багровых озерцах и болотах. Жаворонки заливаются весь день, как сумасшедшие. Хорошо!..
В Севрикове нашли 44-ю бригаду. Однако ночью мы были внезапно разбужены: бригада спешно снималась, уходила с фронта. Куда? Почему? Неужели снова отступление?
Мне вспомнились заготовленные и заложенные чурбаками ящики для мин, которые я видел на шоссе. Тревожный признак.
Однако выяснилось, что 44-я перебрасывается в район деревни Борисово, где накапливаются немцы, а на смену придет 47-я бригада. Мы остались ночевать в опустевшей деревне, а рано утром по холодку, в рассуждении «чего бы покушать», отправились в соседнее Медведево, меньше чем за километр, в медсанроту. У медиков хорошо кормят, – подсказывал старый фронтовой опыт.
Действительно, завтрак нам предложили роскошный: мясной суп с картошкой и макаронами, холодец, копченый лещ и компот, правда без сахара.
Собрав здесь кое-какой материал, наша бригада потопала назад, в Севриково. Там уже были новые жители: приткнувшись к избам, замаскированные соломой, стояли «катюши». Помощник начальника дивизиона капитан Кузьмин и военком Вакштейн, нарочно отпустившие себе усы (гвардейцы!), оказались славными ребятами. Кузьмин, в прошлом горный инженер, сибиряк, совсем смахивал на Чапаева. Вакштейн – еврейский мальчик с детскими глазами и пышными усами. Оба очень гордились званием гвардейцев. Жили «катюшисты» незнатно. Ледоход и у них чувствовался. Нас угощали мучной похлебкой с клецками из ржаной муки и сухарями.
Зато вечером я получил большое удовольствие. Я добился согласия капитана присутствовать при залпе «катюши». Пришел приказ сделать огневой налет. Как все закипело, засуетилось! Буквально через несколько минут, с быстротой пожарной команды, мы уже мчались по шоссе на передовую линию. Я сидел в кабине рядом с шофером, снаружи, на подножке, держась за дверку, стоял Кузьмин – весь азарт и нетерпение. Наша шестиколесная машина неслась по ухабистому шоссе, мимо мелькали деревушки, у домов стояли, глядя на нас, бойцы, девчата, мальчишки – все знали, что едут «катюши». Закат был зловещий: красно-лиловое небо, косой огненный свет. На окраине последней деревни (километров шесть от Севрикова) обе машины остановились, одна рядом с другой. Впереди находилось занятое немцами Соколово – то самое, где я когда-то ночевал у латышей. Теперь от него осталось пустое, выжженное место.
Номера проворно скинули брезентовые чехлы с машин. Я увидел странные, затейливо-простые, какие-то марсианские конструкции: восемь наклонно расположенных своеобразных рельсов, идущих снизу вверх. На конце каждого такого рельса, вверху и внизу, находились длинные, серые, похожие на рыб снаряды с черным хвостовым оперением. Итого шестнадцать снарядов. Две машины – залп в 32 снаряда.
Один из бойцов установил в стороне трехногую буссоль, что-то вычислял, примерялся. Все отбежали метров на десять от машин. Отошел по совету капитана и я.
– 38 – 50! – крикнул кто-то.
– Сейчас заиграет! Даст жару! – переговаривались бойцы, и лица у всех были оживленные, веселые, радостные, будто в предвкушении чего-то очень приятного.
– Готово! Внимание!.. По фашистам – огонь!..
Я закрыл уши. Но даже сквозь ладони меня оглушил длинный, раскатистый рев. «Катюша» заревела, загрохотала, заполыхала огнями. Струи белого пламени с чудовищной быстротой пронеслись перед глазами. Высоко в воздухе мелькали огненные снаряды. Казалось, они на секунду неподвижно повисли, чтобы затем исчезнуть. Потом все смолкло. С той же лихорадочной быстротой минометчики повернули назад, натянули чехлы, повскакали на машины и понеслись обратно. Следом за нами на дорогу и на деревню стали ложиться мины. Местность была давно пристреляна немцами, но мы мчались все дальше от опасного места.
– Он хочет нашу тактику разгадать, – сказал шофер, ловко крутя баранку. – Черта с два разгадаешь. Мы ребята склизкие.
Необычайное увлечение своим делом, боевой азарт, дружная, ловкая и быстрая работа – вот что бросилось мне в глаза при знакомстве с эрэсовцами. Крепкий, спаянный коллектив.
Вся эта операция – выезд на позицию, залп, обратная дорога – заняла не более получаса времени. Наблюдатели после донесли: залп был удачным. Огнем накрыли немецкие танки и машины.
На следующий день я намеревался, пользуясь удобным случаем, пройти в 1-й эшелон, в Козлово, перепечатать на машинке заготовленный рапорт, вручить его бригадному комиссару Лисицыну и поговорить с ним лично. В рапорте я указывал на то, что меня используют как писателя недостаточно, просил разрешить мне жить постоянно при корреспондентском пункте при политотделе, пользоваться политотдельскими материалами для корреспондирования в центральные газеты, а также дать возможность связаться с партизанами.
До Козлова от Севрикова было километров семь. Я зашагал в Козлово, переночевал там и с перепечатанным рапортом в кармане утром направился в соседнее Веревкино, где расположился штаб армии. Впускали туда лишь по особым пропускам, входить разрешалось не по дороге, а стороной, по берегу реки. Боязнь немецких самолетов.
Лисицын там жил.
Часа полтора я и знакомый батальонный комиссар дожидались, пока Лисицын проснется. Накануне он работал до пяти часов утра. Мы сидели сначала на завалинке, рядом с часовым, потом вошли в дом, в кухоньку, за перегородкой тикали деревенские ходики. Время шло! Но вот наметились признаки пробуждения начальства: адъютант, политрук, понес чистить сапоги комиссара, пришла молодая женщина, неся завернутый в полотенце завтрак. Я увидел белый хлеб и вспомнил бойцов, получающих в окопах по сто грамм ржаных сухарей. Наконец вышел Лисицын в синей фуфайке, заспанный, поздоровался с нами, умылся над кадкой, адъютант ему поливал воду на руки, и пригласил к себе в комнату первым батальонного. Затем наступила моя очередь. Лисицын внимательно прочел мой рапорт и первым делом спросил, знаком ли с ним редактор. Узнав, что нет, бригадный комиссар мягко объяснил мне, что в армии существует такой порядок: со всяким рапортом нужно обращаться к непосредственному и прямому начальству. Это я знал и без него.
В конце беседы он сказал, что предоставит мне полную возможность пользоваться материалами политотдела (нынешняя отдаленность 1-го эшелона от редакции явление, конечно, временное), что я вполне могу корреспондировать в центральные газеты, что с партизанами я могу связаться.
– Я еще раз прочту ваш рапорт, потом обсудим с редактором, – закончил бригадный. – А в следующий раз в таких случаях обращайтесь по инструкции, как полагается в армии.
Я откозырял, повернулся и ушел несолоно хлебавши.
Из Козлова я снова направился в Севриково, в надежде на то, что 47-я уже пришла туда.
Мост у Красного Ефремова, который я накануне переходил, теперь был снесен ледоходом.
На том берегу под кручей лежали бревна, звонко стучали топоры. В одном месте образовался затор, бойцы переходили реку по сгрудившимся льдинам. Перешел и я.
47-я действительно была в Севрикове.
Собрав нужный материал, я зашагал в соседнее Медведево к знакомым уже медикам, обосновался тут и два дня жил как у Христа за пазухой. Гостеприимные врачи угощали меня вкусными обедами, чудесной своей выпечкой, свежим хлебом, какого я давно не едал, компотами. Я подстригся, побрился, сделал по настоянию начсанбрига прививку себе от дизентерии, брюшника, паратифа и столбняка – все это одновременно. Мы подружились с начсанбригом Либефортом. Высокий, с белокурыми вьющимися волосами, в очках, умный мальчик, ироничен, начитан, любит литературу, но по молодости лет не прочь поиграть в строгого начальника перед подчиненными, такими же мальчишками, как и он сам. Мы рассказывали друг другу анекдоты и философствовали о войне, лежа на ворохе соломы под голубым весенним небом.