Титов и Носов продвинулись вперед еще метров на десять и ждут. При этом старшина все вертит головой по сторонам, прислушивается, принюхивается. Давно пора им разделиться, но старшина не отдает команды, чего-то выжидает.
Вот по ходу сообщения зачавкало. Немцы возвращаются в землянку шагах в пяти друг за другом, светят под ноги фонариками.
Старший лейтенант нетерпеливо тронул старшину рукой, но старшина медлит, лежит будто мертвый. Чем-то не нравятся ему эти фрицы, что-то удерживает его от решительных действий — руки марать не хочется, что ли?
Немцы между тем поравнялись с ними, прошли мимо, дошлепали до своей землянки, потоптались около, стряхивая грязь с сапог, спустились вниз. Скрипнула и хлопнула дверь — все! И только дождь шебуршит по каске и накидке, только ветер бродит неприкаянно, шаря мокрыми лапами по мокрой земле.
Опять взлетели ракеты, татакнули там и сям пулеметы. И старшина решительно поворачивает, ползет куда-то в сторону.
Метров через тридцать замирает, прислушивается.
Старший лейтенант Носов совершенно не понимает этих метаний старшины. Еще днем все было оговорено, а точно такой вот случай, какой представлялся им минуту назад и который они уже упустили, сам же старшина рисовал как наиболее вероятный и почти единственный. Они его во всех мыслимых и немыслимых деталях обговорили, и кто как будет действовать — тоже. Так что же?
Но… Что это? Где-то впереди вдруг вырвалась на свободу тихая патефонная музыка — и заглохла. Еще через какое-то время послышались шаги: кто-то шел по ходу сообщения. Не по тому, где прошли проверяющие, — по другому. У немцев этих ходов по-накопано черт-те сколько!
Старший лейтенант вытянул шею, снова готовый слепо следовать за этим удивительным старшиной.
Да, кто-то шел по ходу сообщения. Шел неуверенно: несколько шагов — остановка, еще несколько шагов — опять остановка. Немец словно что-то искал в кромешной темноте.
Старшина трижды нажал пальцами на плечо старшего лейтенанта: внимание! Он давно уловил звуки музыки, а теперь вот запах хорошего табака. Значит, где-то рядом офицерская землянка, и то, что там не спят в такую поздноту, говорит о пирушке или о чем-то выходящем из рамок обыденной жизни. А где пьянка, там глупость, там надо ждать везения. Теперь только не упустить свой шанс, не спугнуть удачу.
Они быстро перекатываются в следующую воронку. До хода сообщения всего несколько метров. Немец совсем рядом. Это не солдат, это явно офицер. Слышно, как он споткнулся и что-то пробормотал по-своему, вроде как выругался. Потом зажурчало.
Старшина пополз на звук, отметив про себя, что старший лейтенант ползет за ним как привязанный. Это хорошо. Давно у него не было такого понятливого и надежного напарника.
Добравшись до хода сообщения, старшина уперся руками в противоположные края и тихо опустился на дно. Немец стоял в нескольких шагах от него и мочился. Видно, долго терпел: не хотелось выходить под дождь, а теперь потихоньку облегчался, кряхтя от усердия. В зубах у него шевелилась горящая сигарета, и когда немец затягивался дымом, разгорающийся огонек освещал его лицо — лицо как лицо, ничего особенного.
У старшины к ватнику на спине, за левым плечом, пришиты две петельки, а в них вставлен немецкий кинжал в ножнах. На лезвии кинжала надпись: «Аллее фюр Дойчланд» — «Все для Германии», значит. Старшина пластмассу коричневую на ручке спилил и заменил ее свинцом, а поверх натянул кожу с немецкой краги. Получилось, может, не шибко красиво, зато, когда берешь в руку, чувствуешь солидную тяжесть.
Некоторые, правда, употребляют для этого дела лимонку, и сам старшина раза два пользовался ею, но потом придумал кинжал. Так удобнее. Да и то, что он всегда под рукой, имеет свои преимущества.
Старшина медленно вытянул кинжал из ножен и не спеша, совершенно беззвучно, словно не касаясь ногами земли, подошел к немцу. Тот как раз закончил процедуру и, слегка согнувшись, покачиваясь и что-то бормоча — был, видно, крепко навеселе, — шарил у себя в штанах.
Старшина поднял руку, немного даже удивляясь тому, что ничто не говорит немцу — какое-нибудь шестое или седьмое чувство — о приближающейся опасности, и рукояткой кинжала не очень сильно ударил немца по голове. Тот, как будто удивляясь, охнул и сполз на дно хода сообщения. Старшина выдернул из-за пояса специальный кляп (маленькую такую подушечку с веревочками — собственное изобретение, побывавшее во рту уже не одного фрица), отработанным движением, надавив куда надо, разжал немцу рот и воткнул в него подушечку, после чего накрепко завязал на затылке веревочки. Пискнув мышью, он подозвал к себе старшего лейтенанта, и они вдвоем натянули на немца накинутую на плечи шинель, застегнули все крючки и пуговицы, связали руки и ноги, поволокли его по ходу сообщения к первой линии окопов, туда, где находился дежурный пулемет.
Подполковник Какиашвили лежал на дне воронки, свернувшись калачиком и засунув руки в рукава ватника. От холода его била крупная дрожь, а когда он забывался, из груди вырывался прерывистый полустон-полухрип. Это отрезвляло его на какое-то время, подполковник замирал, сдерживая дыхание и прислушиваясь. Но во всем мире он был один, да еще разве монотонный шум дождя. Даже ракеты и пулеметные очереди представлялись ему порождением стихии, равнодушной к его страданиям.
Подполковнику казалось, что старшина уже никогда не вернется, что, скорее всего, их там схватили, сейчас они расскажут, что возле проволоки лежит еще один человек, и тогда придут немцы…
Впрочем, нет. Это слишком. Надо взять себя в руки. В конце концов перетерпеть всего одну ночь. Даже меньше. И он свободен. Он вернется в свой полк, велит истопить баню, будет париться час, два… Только выпьет горячего чаю — и снова на полок. А можно чай пить прямо на полке. Не надо спускаться, подниматься — лежи и пей. Тем более что он промерз насквозь, а в груди — так просто кусок льда.
А хорошо бы сейчас очутиться в Батуми. Отец давно закончил давить вино. Молодое вино из «изабеллы» густо-красного цвета, от него по телу разливается блаженное тепло…
Взлетела ракета и повисла над самой головой подполковника. Он зажмурился и сильнее прижался щекой к холодной и липкой земле.
В Грузии, конечно, тоже сейчас дожди, но совсем другие, не такие, как в России. Под южный дождь хочется подставить ладони и даже голову.
Жена… Какиашвили не может представить себе, что в эту минуту делает его жена. В последних письмах она писала, что в Батуми много госпиталей и она часто по ночам дежурит в госпитале как сиделка. И все женщины из их школы тоже дежурят.
Удивительно: его жена — и раненые, которых надо… Нет, представить это он не способен. Другое дело — Ольга Николаевна. Возможно, в эти самые минуты она дежурит в госпитале, кого-то перевязывает или даже ассистирует при операции.
Почему-то Ольга Николаевна для подполковника более реальна, чем жена. Может, потому, что он давно уже не представляет себе другой жизни, кроме фронтовой, давно, с мая сорок первого, не видел жену.
Да, Ольга Николаевна… Подполковник Какиашвили видит, как сидит она за столиком, перед ней керосиновая лампа, на ней белый халат, перетянутый пояском, белая шапочка, из-под которой выбилась светлая прядь пушистых волос, большие голубые глаза смотрят на подполковника с любопытством и ожиданием.
Интересно, что думает она о нем после всей этой истории? А может, и не думает ничего, может, для нее это не первая и не последняя история.
Говорили, что в соседней дивизии два офицера стрелялись из-за какой-то медички, и один был тяжело ранен. Но им это сошло с рук.
Вспомнился капитан Камарин из штаба дивизии, певун и гитарист, его бесцветные наглые глаза. Он тоже увивался вокруг Ольги Николаевны. Не исключено, что в штрафбат подполковник Какиашвили загремел по милости этого капитана: у того большие связи.
Впрочем, если быть честным хотя бы перед самим собой, все дело в том, что он, подполковник Какиашвили, уже давно считал себя неуязвимым только потому, что он, как и Сталин, грузин, и его, подполковника Какиашвили, тронуть не посмеют ни в каком случае. Он часто этим пользовался.