— Ну, капитан, идем на большие дела. Не подкачай.
Забравшись в кабину стрелка, Шер проверил пулемет, пристегнулся ремнями и положил на колени киноаппарат.
Загудели моторы — в воздух поднялись двадцать четыре штурмовика под прикрытием тридцати истребителей. Пока шли строем, Шер снимал боевую армаду, которая вскоре должна была нанести сокрушительный удар по вражескому аэродрому. Кончилась пленка, он начал перезаряжать камеру и в то же время зорко следил за хвостом самолета, чтобы не пропустить появление вражеского истребителя.
Самолеты уже подходили к цели, когда в шлемофоне прозвучало предупреждение:
— Внимание! Истребители противника!
Небо перечеркнули пунктиры трассирующих пуль. Истребители прикрытия завязали бой. «Идем на цель», — просигналил Борису летчик. Штурмовики, набрав высоту, стали пикировать на цель сквозь шквал зенитного огня противника.
Борис нажал кнопку своего аппарата и почувствовал, как вздрогнул самолет, освобождаясь от груза бомб. Выпустив вслед за бомбами реактивные снаряды, Старченков стал плавно выводить самолет из пике, а Шер не отрывал глаз от визира, продолжая снимать взрывы бомб и пожары внизу.
— Держись, капитан! Нас атакуют! — услышал он тревожный голос летчика.
Сунул камеру под сиденье и взялся за рукоятки пулемета. Фашист набрал высоту и зашел «илу» в хвост.
— Нас атакуют слева! — Борис поймал фашистский самолет в крестик прицела.
Прицеливаться и вести панораму за движущимся объектом — привычное дело для оператора. В тот момент, когда он старался держать «фоккер» в прицеле, он волновался, пожалуй, не больше, чем если бы снимал его длиннофокусным объективом.
Когда самолет стал достаточно крупным в прицеле, Шер нажал на гашетку, дал несколько коротких очередей. И тут с удивлением увидел, как «фокке-вульф» вспыхнул, выпустил шлейф черного дыма и отвалил в сторону.
— Молодец, капитан! — крикнул летчик.
Борис наблюдал за фашистским самолетом до тех пор, пока он не врезался в землю и не взорвался.
Больше никто не осмелился атаковать штурмовик Старченко-ва. Приземлились уже в сумерках. Кинооператор вылез на крыло самолета. Командир крепко обнял его:
— Ну, капитан! Выдержал боевой экзамен!
Он дал команду технику нарисовать еще одну красную звездочку на фюзеляже самолета. За сбитый самолет Борис Шер был награжден орденом Отечественной войны.
На посту
Второй Украинский фронт. Зима 1944 года. Корсунь-Шевченковская операция. Солдаты назвали ее «Малый Сталинград». Страшная распутица, мокрый снег, дороги раскисли.
Кинооператор Михаил Гольбрих находился в штабе фронта, отправлял в Москву отснятую кинопленку. За это время наши войска ушли далеко вперед — не догнать.
На его счастье, неподалеку базировалась 6-я воздушная армия, которой командовал генерал-полковник Горюнов. Пешком, с аппаратурой, увязая в грязи, Михаил добрался до штаба авиаторов.
С просьбой помочь догнать наступающие части, а заодно снять с воздуха грандиозное сражение с окруженной группировкой Михаил обратился к командующему. Легких самолетов У-2 не оказалось. Они выполняли ответственнейшее задание — доставляли на передовую боеприпасы. Однако генерал посочувствовал:
— Могу дать вам свой самолет, но не больше чем на два часа. Уж извините, самому до зарезу нужен.
Гольбрих вылетел в Умань. Пролетая большую узловую станцию Котош, увидел множество брошенных немецких эшелонов с боеприпасами, танками, военным имуществом. Летчик нашел место для посадки. Сели. Помня о двух часах, которые были отпущены генералом, Михаил выскочил из самолета и побежал к станции. С ходу стал снимать все, что бросили немцы, поспешно отступая. Во время съемки удивился: станция совершенно пуста — ну ни одного человека! Мертвая станция. Решил все же заглянуть в станционный склад, авось там найдется живая душа. Открыл дверь — и действительно, стоит солдат. Он был на посту — охранял склад. Весь склад забит сахаром. Солдат очень обрадовался, увидев офицера:
— Товарищ капитан! Третий день на посту — склад этот охраняю. Изголодался совсем. Хлеба у меня нет, а сахар этот проклятый видеть не могу! Может, у вас хлеба кусок найдется?..
Хлеба у Михаила не оказалось, да и вообще никакой еды с собой не было. Капитан объяснил бойцу, что сейчас торопится и улетает, но пообещал на обратном пути хлеб привезти.
Прилетев, Гольбрих случайно встретил члена Военного совета 2-й танковой армии, с которым познакомился еще под Сталинградом.
— Хочешь снять интересный боевой киноматериал, добирайся к переправе. Наше наступление развивается успешно, там как раз переправляются свежие силы. Завтра они вступят в бой, — посоветовал генерал. Он дал Михаилу танк.
Танкисты очень помогли оператору. Он снимал из люка танка и из смотровой щели и саму переправу, и сосредоточившиеся войска, и бомбежку переправы тоже. Михаил спешил — самолет-то даден всего на два часа. Но все время, пока он снимал, из головы не выходил голодный солдатик — бедолага.
Буханку хлеба капитан раздобыл у танкистов и прямо на танке подкатил к самолету.
Приземлились на тот же самый пятачок, с которого недавно взлетали. Гольбрих бегом бросился на склад и отдал хлеб солдату. Тот аж слезу уронил — так расчувствовался. Стоит, прижимает к груди буханку, а из глаз слезы:
— Большое спасибо вам, товарищ капитан! Я ведь уйти не могу. Приказа нет пост этот оставить…
Михаил обнял парня, вспомнил тех, кому в глубоком тылу, в блокадном Ленинграде куска хлеба для поддержания жизни не хватило…
А солдатик-то этот молоденький — настоящий боец!
Еще один дубль
По разъезженной до невозможности дороге ехала грузовая машина с крытым кузовом. На глубоких выбоинах она переваливалась с боку на бок — того и гляди, опрокинется. В машине кроме шофера ехали два фронтовых кинооператора, Иван Панов и Зиновий Фельдман. На фронте в это время было затишье, и начальник киногруппы предложил операторам поснимать работу тылов.
Вдруг машина дернулась, накренилась и остановилась.
— Опять застряла, чертова колымага, — зло пробурчал Иван и спрыгнул на землю.
Зиновий, ехавший рядом с шофером, уже стоял возле машины.
— Вань, смотри какой кадр, — почти благоговейно сказал Фельдман.
И Панов увидел: у сгоревшего дотла дома, у закопченной печной трубы сидел дед. Он был седой до белизны, даже брови выделялись двумя белыми полосками на смуглом, с глубокими морщинами лице. Его ладони, натруженные, заскорузлые, были сложены лодочкой. Он смотрел на руки и беззвучно шевелил губами.
Операторы подошли к старику.
Дед внимательно посмотрел на них, скрипучим голосом запричитал:
— Вот, фашисты, бусурманы проклятые. Деревеньку спалили. Людей побили. Хлебушек пожгли. Как жить-то теперь?.. — Он показал операторам в сложенных ладонях горстку полусожженных зерен.
Иван сказал:
— Надо снимать. — Он подготовил камеру, выбрал точку для съемки, опустился на колено. — Давай…
— Погоди, Вань, — остановил его Фельдман, — пусть он во время съемки что-нибудь говорит. Впечатление с экрана будет такое, будто он рассказывает зрителю о своей горькой судьбе.
Иван согласился.
— Дедушка, — попросил Зиновий, — вы вот так и сидите, только говорите что-нибудь.
Камера застрекотала, и Фельдман подал команду деду. Дед запричитал:
— Вот, фашисты, бусурманы проклятые. Деревеньку спалили. Людей побили. Хлебушек пожгли. Как жить-то теперь?..
— Стоп! Надо еще дубль. Как же я не ту диафрагму поставил? — недоумевал Иван.
Услышав звук работающей камеры, дед снова завел: