Тут к офицеру подоспели двое солдат. Они мигом сорвали с Михаила капитанские погоны, отобрали табельный пистолет и кинокамеру. Офицер потребовал документы. Гольбрих возмутился:
— На каком основании? Кто вы такой?
— Военный комендант станции, полковник. Вы арестованы.
Оператора отвели в подвал и заперли. Несколько часов он провел в полном одиночестве в темном сыром подвале.
В это время офицер из политуправления фронта стал разыскивать своего спутника, обратился к коменданту станции:
— Не видели? Молодой человек, капитан, небольшого роста — фронтовой кинооператор.
— Ваш кинооператор арестован, — отвечал комендант. — Мы должны выяснить, кто разрешил ему снимать воинские эшелоны, да еще во время бомбежки.
— У него есть документ, выданный политуправлением фронта и подписанный генералом Галаджевым. Там сказано, что капитану Гольбриху разрешено снимать все объекты на фронте и в тылу. А вы его в кутузку!..
Михаила освободили, все вернули. Но комендант все же не удержался:
— Я понимаю, на передовой кинооператор нужен. Но здесь? Зачем снимать, как гибнут от немецких бомб наши люди?.. Зачем снимать людскую беду?
— Товарищ полковник, — возразил ему Гольбрих, — я снимаю войну. И эту бомбежку заставила снимать моя профессиональная честность. Война — она ведь разная. На передовой и в тылу. Кинохроникеры должны снимать для истории все. А если мы будем снимать только поля сражений, это будет лишь полуправда. История нам не простит.
Полковника эти доводы не убедили.
Прошло время. Гольбрих работал на Киевской киностудии. Режиссер Александр Петрович Довженко приступил к работе над большим документальным фильмом «Битва за Советскую Украину». Давая задание операторам, Александр Петрович говорил:
— Очень вас прошу: будете снимать на земле Украины — снимайте как можно больше страданий человеческих. Украину в огне, обездоленных людей. Всеобщее горе людское — горящие села, несчастных женщин, детей, стариков. Все, что терзает человеческую душу…
Михаил вспомнил коменданта станции Лиски и еще раз мысленно возразил ему. Теперь уже вместе с режиссером Довженко.
Над рейхстагом знамя
Восьмой день идут бои в Берлине. Несмолкаемый гул стоит над городом. По улицам нескончаемым потоком двигаются танки, артиллерия, машины, люди. Восьмой день не видно неба. Вместо него над головами плотные тучи дыма и пыли. Восьмые сутки солдаты без сна.
Бои — день и ночь, ожесточенные, упорные. Каждое мгновение кого-то вырывает смерть, и он остается навсегда на чужбине.
Город подготовился к уличным боям: перекрестки перекрыты баррикадами. Угловые дома, подъезды, подвалы превращены в доты. Бои идут в воздухе, на земле, под землей. За каждый метр, за каждое окно дома.
Со злобой и остервенением дерутся гитлеровцы, как загнанные в ловушку звери, которым уже некуда деваться. Иногда кажется, что все кончено, сопротивление сломлено, дом, улица, район очищены от врага, но гитлеровцы чердаками, тоннелями метро опять выходят в тыл советским частям.
Двадцать фронтовых кинооператоров продвигаются с передовыми подразделениями, снимают величайшую битву. Уже отсняты тысячи метров пленки, а события все нарастают.
Танкисты ведут бои на улицах, непосредственно примыкающих к имперской канцелярии. Какие массивные, угрюмые, тяжелые дома в этих кварталах. Подъезды забаррикадированы. Окна заложены кирпичом.
Над крышами домов бушует пламя. От бомбовых ударов, артиллерийской канонады вздрагивают, растрескиваются, рассыпаются стены. Улицы завалены щебнем, запружены подбитыми машинами, орудиями. Все дымится, горит.
Танкам продвигаться трудно. Они ползут, расчищая себе путь, подминая все что можно гусеницами, и с ходу, в упор бьют из орудий и пулеметов по окнам, подъездам, чердакам, откуда гитлеровцы засыпают их фаустпатронами. Как уязвимы здесь даже самые маневренные «тридцатьчетверки»!
Вспыхивает то одна, то другая машина. Танкисты едва успевают выпрыгивать из них. А кто-то и не успевает… На место подбитых из переулков выходят новые машины, упорно пробиваются вперед.
В подъезде, в куче какого-то хлама лежит оператор Иван Панов. Отказал аппарат. Возится с ним. Недалеко, за грудой дымящихся кирпичей — пулеметчик, возбужденный боем, седой от пыли. Он сидит, как китаец, подобрав под себя ноги, и, отчаянно матерясь, разворачивая ствол пулемета то вправо, то влево, строчит по окнам противоположного дома. Оттуда отвечает немец. Пули цокают по штукатурке стен — пулеметчик становится все белее и белее. Рядом с ним лежит его убитый товарищ… Панов торопится заснять дуэль пулеметчиков, но аппарат заедает, отказывает.
Через пролом разрушенной стены, как из переулка, тяжело перевалив через завал, выползают три наших танка. Взрыв — и один танк горит.
В окне противоположного дома — гитлеровец. Он нагло свешивается с подоконника с очередным фаустпатроном. Вспышка. Взрыв. Горит второй наш танк!
Из открывшихся люков машин друг за другом вываливаются дымящиеся клубочки, скатываются на землю и катятся по улице в подъезд ближайшего дома.
Идущий следом третий танк разворачивает на немца орудие. Выстрел. Грохот. Окно застилает облако дыма, обваливается стена…
В темноте подъезда слышен разговор:
— Двумя следующими машинами — по этой улице!
— Насколько, товарищ капитан, продвигаться?
— Пока не подожгут!
— Есть!
И через минуту из «переулка» выходят две боевые машины. Развернувшись, с ходу начинают вести огонь по окнам домов.
Группа пехотинцев пересекает двор и мгновенно где-то скрывается. На улицах пехоты почти не видно. Она передвигается из дома в дом дворами, чердаками, подвалами.
К концу дня кинооператор Панов перебрался в район зоопарка. Ожесточенный бой идет и здесь. Звери брошены, уже много дней их некому и нечем кормить. До них ли сейчас?..
Вечером кинооператоры встречаются на базе.
— Ты где был? — спрашивают друг друга.
— В районе пятой ударной.
— А войска третьей ударной вышли к рейхстагу.
Панов отправляется в район третьей ударной, в знакомый уже стрелковый корпус Переверткина. С генералом встречается неожиданно, в одном из подъездов. Докладывает:
— Приказано, товарищ генерал, снять рейхстаг.
— Что ж, — устало отзывается тот. — Иди снимай!.. — Осунувшееся, посеревшее лицо не спавшего много ночей человека, воспаленные, лихорадочно горящие глаза, брови, щеки, виски в известковой пыли.
Закончив разговор с офицерами, генерал отвел Панова в сторону и уже по-дружески разъяснил:
— Пытались взять рейхстаг еще на рассвете, с ходу — не получилось. Сейчас подбросили артиллерию, танки, продолжаем атаковать. Две небольшие группы из батальонов Неустроева и Давыдова ворвались в рейхстаг, ведут бой внутри. Остальных фашисты успели отсечь огнем. Залегли метрах в ста пятидесяти — не могут подняться! Шестого связного посылаю — не возвращаются! Как будешь снимать? Дам тебе провожатого, пробирайся пока к Шпрее.
От дома к дому, из подъезда в подъезд, проломами в стенах, дворами, где ползком, где короткими перебежками пробирались по Альтмаобитштрассе к реке. В подземельях сталкивались с берлинцами. Уныло безмолвные, безучастные, как каменные изваяния, укутанные шалями, пледами, одеялами…
Вот пробитая снарядом стена магазина. Около нее люди с тюками, связками обуви, пачками мыла — растаскивают товары. Прямо на киноаппарат идет, согнувшись под тяжестью кусков мануфактуры, пожилой интеллигентный немец. У другого дома группа немцев разделывает кухонными ножами, растаскивает по кускам убитую лошадь. Киноаппарат фиксирует и эту сцену.
Около уцелевшей каким-то чудом водопроводной колонки — толпа: дети, старики, старухи с чайниками, кастрюлями, ведрами. Доносятся тревожные голоса: