Тут обе невольно вздрогнули, услышав вдруг совсем близко лошадиное похрапывание и скрип тележных колес. Подруги затаились в кустах. Слева показалась повозка, запряженная тощей лошаденкой, в повозке сидели две женщины. Оказывается, совсем рядом, метрах в пятидесяти, шла проселочная дорога, которую Тамара и Жамал не заметили из-за высокой травы.
— Давай остановим их, поговорим! — предложила Тамара.
Партизанки ползком подобрались к самой дороге, и, когда лошадь поравнялась с ними, они поднялись из травы и шагнули к телеге.
Не успели сказать «здравствуйте», как лошадь испуганно шарахнулась в сторону, а женщины в повозке, взвизгнув, ухватились за борта телеги и чуть не вывалились.
Той, что правила, кое-как удалось остановить испуганную кобылу.
— Чего лошадь пугаете? — недружелюбно, простуженным голосом проговорила широколицая грубоватого вида женщина, сама напуганная не меньше кобылы.
— Да мы и не собирались пугать, — усмехнулась Тамара, — нам с вами поговорить надо.
— Если бы какая другая на моем месте, так и не удержала бы, — не без гордости проворчала женщина. Между тем лошаденка, переступая бочком-бочком, вернулась на дорогу и, отфыркиваясь, жевала удила.
— Далеко ездили? — спросила Тамара.
— Да уж не на свадьбу, — все еще не оправившись от испуга, ответила широколицая. — За дровами ездили.
— До деревни нас не подбросите? — продолжала Тамара.
— Партизанки, что ли?
— Нет, полицаи, — ответила Жамал. Широколицая махнула рукой:
— Бабы в полицаях не служат. Садитесь. Немцев у нас нет.
— А мы и так знаем, что нет, — сказала Тамара.
Опершись обеими руками о борт, она по-мужски, боком, села в бричку на кучу хвороста. Жамал проделала то же самое.
— А откуда знаете-то? — поинтересовалась широколицая, трогая повозку.
— А потому что фрицы вас бы не выпустили из деревни.
— Что верно, то верно, — согласилась вторая, до сих пор молчавшая, — когда приходят, то мы и к соседям боимся сходить.
— Мы хотели бы воды напиться да фляжки наполнить, — сказала Тамара, втайне надеясь, что в деревне их и покормят и расскажут о своем житье-бытье, а такие сведения для партизан никогда не лишни.
Минут через двадцать они прибыли в деревню и заехали во двор с покосившимися тесовыми воротами. Широколицая стала распрягать кобылу, а вторая, худенькая, провела их в дом и пригласила к столу.
Первым делом партизанки попросили воды, и обе, не переводя дыхания, жадно выпили по две больших кружки.
Женщина, погремев ухватом и печной заслонкой, поставила на потемневший от времени, голый и щелястый стол чугунок с горячим и густым картофельным супом, положила деревянные большие ложки, поставила перед гостями пожелтевшие тарелки. Жамал с Тамарой и не заикались о еде, но какая хозяйка в ту пору не знала, что люди в лесу живут далеко не сытно. К тому же, как это ни странно на первый взгляд, общая беда всегда заставляет людей делиться последним куском хлеба, последней ложкой похлебки, всем тем, что, как принято говорить, бог послал.
Хозяйка положила на стол тяжелый каравай черного хлеба, нарезала толстыми ломтями. Хлеб разваливался в руках, на вкус в нем явно ощущалась какая-то трава, не то лебеда, не то крапива, но Жамал и Тамара ели с удовольствием и едва успели дохлебать суп, как в избу вбежала девчонка лет четырнадцати и прямо с порога выпалила:
— Мам, немцы!..
Подруги схватились за автоматы.
— Сколько их, много? — торопливо спросила Тамара.
— Двое!.. На лошадях!..
Хозяйка метнулась в другую комнату, потом — к порогу. Быстро сдвинула старый домотканый половик и дернула за кольцо, ввинченное в пол.
— Полезайте в погреб! Посидите там, они скоро уйдут. В третий раз, подлые, приезжают, подбирают все, что плохо лежит…
Женщины спустились в подпол. Он был невысоким. Они почти касались головой пола и слышали, как хозяйка задернула половик на прежнее место и еще потопталась на нем, затем поставила пустое ведро и налила в него воды.
Прошло, наверное, с полчаса. В погребе пахло прелым картофелем, было сыро и холодно. Хорошо, что Тамара и Жамал догадались сразу сесть спиной друг к другу и теперь согревались одним только прикосновением.
Они просидели в подполе, казалось, целую вечность, руки и ноги затекли от неподвижности, тело пробивала дрожь.
Думали уже, что фашисты проехали мимо, как вдруг загремели над головой кованые сапоги и послышались грубые мужские голоса: «Матка, яйка!.. Матка, яйка!..»