Бургомистр сказал своей секретарше, что сегодня никого принимать не будет, и заперся в кабинете. Здесь было прохладно, никакие шумы не долетали с улицы, и можно было в тишине и уединении спокойно обдумать свое положение.
Испуг первых мгновений скоро прошел. Иван Михайлович выпил воды, почувствовал облегчение. Постепенно мысль о немедленном уходе в лес стала казаться ему не такой уж мудрой. Ну, допустим, он сегодня уйдет, партизаны встретят его, отведут в лагерь. А что дальше? Куда он с ними пойдет на своих стариковских ногах? Стрелять он тоже не мастак. Учить в отряде нечему, не время, там и без него народ ученый. Остается одно — висеть обузой на шее отряда.
Странно, но вчера, позавчера, все последние дни он только и ждал момента, когда будут выполнены все задания и можно уходить. Сейчас же ему казалось, что он еще ничего не сделал, что самое главное, для чего он принял позорную должность, из-за чего выслушивал оскорбления и проклятия, еще впереди. Ивану Михайловичу казалось, что он не смыл еще какого-то пятна, и если уйти сейчас в лес, то всю жизнь, до последних дней, его будет мучить совесть.
А в это время в кабинете Дитера фон Гагена шел такой разговор:
— Мы напрасно доверяем этому старику. В этой проклятой стране никому нельзя верить. Все они против нас. По разным причинам. Один из большевистских убеждений, другой из чувства национализма, третий из религиозного фанатизма. Вам, господин майор, должно быть известно, что в нашем районе действует отряд, сплошь состоящий из коммунистов. Янычары. Если бургомистр им не помогает, то, во всяком случае, знает об их действиях и не желает сообщать нам. Вы меня извините, майор, но вы поторопились назначить его бургомистром. Понадеялись на свой опыт, а вы между тем еще молоды и плохо знаете русских.
— Я знаю их язык, господин подполковник, а знать язык — значит знать душу народа, — ответил комендант. — Вы же за все время не научились ни одному русскому слову и даже «свинья» произносите на немецком.
— Хорошо, я постараюсь доказать вам, что бургомистр — шпион, — бледнея, проговорил Ранкенау. — И тогда вы пожалеете, что так рьяно за него заступались!
— М-м-м, собственно, я не особенно заступаюсь, — неуверенно пробормотал комендант (действительно, чем черт не шутит). — Я хотел сказать вам, что разоблачением одного бургомистра мы дела не поправим. Тут существует группа. Если бургомистра убрать сейчас, это послужит сигналом для подпольщиков. Они еще больше затаятся, будут действовать еще осторожнее, но наверняка.
После полудня к зданию гестапо подкатила открытая машина с какими-то чинами. Видимо, как ни старались местные власти умолчать о взрывах, шила в мешке не утаишь.
Иван Михайлович наблюдал из окна за суетой гестаповцев, и в нем росло незнакомое до сего времени чувство уверенности в своих силах; рос, ширился, охватывал и волновал душу азарт борьбы. Взрывать, мстить — и в то же время жить рядом с ними, быть в доверии, смеяться в глаза. Он еще не мог объяснить словами это новое чувство, но он прекрасно понимал его, теперь он понимал тех отчаянных людей, которыми сам он всегда восхищался, но которых не мог понять до конца — зачем ненужная удаль, риск, когда все можно сделать тихо, мирно, без шума, постепенно? Шестидесятилетний, он от первого своего успеха почувствовал себя моложе, захотелось быть удалым, отчаянным.
Нет к партизанам он не уйдет. В городской тюрьме томятся триста советских граждан. Их ждет расправа. Коммунисты, командиры, человек сорок евреев… «Если уходить в лес, то уходить триста первым», — решил Иван Михайлович.
В этот день гестапо и комендатура не знали покоя. Ранкенау дрожал от злости. Особенно бесило его то обстоятельство, что где-то кто-то из русской администрации принят на работу ошибочно, кто-то вредит тонко и умно, и невесть сколько еще может навредить, и невесть когда его удастся обнаружить.
Почтенный, благообразный бургомистр раздражал Ранкенау с первой встречи. Он недоумевал: за какую такую политику могли посадить большевики в тюрьму эту старую овечку?
Ранкенау зорко следил за стариком. Куда бы ни выезжал бургомистр, всюду его сопровождали проверенные полицаи. Терять таким было нечего, и потому они служили верой и правдой.
Вместе с тем Ранкенау всячески хотел отрезать бургомистру пути назад. Именно для этого он вывел его на площадь во время казни Белякова, всячески стараясь подчеркнуть, что и у бургомистра руки в крови и смыть ее перед лицом большевиков он уже не в состоянии.