Под огромным развесистым деревом разместился штаб. Тамару и Толика провели к Коротченко. Рядом с командиром сидели Лебедев, начальник штаба и командиры батальонов.
— Проходите в середину и рассказывайте, — предложил Тимофей Михайлович.
Тамара коротко рассказала обо всем виденном. Две роты в одноэтажной школе, два дзота с тремя амбразурами возле вокзала, пушки возле водокачки и водохранилища, в депо около сорока паровозов. Эшелоны проходят часто, некоторые останавливаются на несколько дней. Днем сегодня эшелонов не было, — следовательно, на станции размещается сейчас только свой гарнизон.
Командиры начали совещаться. Лебедев разрешил Тамаре и Толику уйти отдохнуть. Придет час, и они вместе с командирами поведут отряд на вокзал— ведь они теперь знакомы с Пригорьем больше других.
Командиры продолжали совещание. Коротченко был озабоченнее обычного, без конца дымил трубкой, говорил сердито, неразборчиво.
Лес безмолвен, партизаны сидят, лежат, дремлют, неподвижны, как будто их здесь нет. Только смутные тени часовых, медленно проходящих между деревьями, напоминают о том, что все это спокойствие видимое и что вот-вот от дерева к дереву прошелестит неслышная партизанекая тревога и нужно будет браться за автомат и прощаться перед боем с товарищами…
— Повторяю задачу. Нападение на станцию производим с четырех сторон. Первый батальон — с востока, второй и третий— с юга, бригада имени Лазо— с запада. На север пошлем роту автоматчиков. Она должна до начала боя взорвать водокачку, вывести из строя паровозы и оборудование депо. Чтобы фашисты не смогли вызвать подкрепление, надо нарушить связь. Группа минеров должна свалить телеграфные столбы на протяжении километра от станции на восток. На западе то же самое проделает другая группа. (Делалось это просто — партизаны привязывали к столбу толовую шашку, поджигали шнур и бежали к следующему столбу. Опять привязывали, поджигали, бежали дальше…)
Темнеют наспех сделанные шалаши, покрытые древесной корой. В них тепло, уютно, дождь не проникает внутрь.
К утру дождь перестал. Партизаны спали до полудня. Когда солнце стало снижаться, началась подготовка к наступлению.
Тамара проснулась от знакомого голоса. Открыла глаза— перед ней стояла Жамал. Они обнялись и расцеловались, как будто не виделись целый год.
— А где же Майя?
— Я ее уже от груди отняла! Отправила на хутор Лузганки к старику Роману. У него хорошая старуха, заботливая, обещала присмотреть. Когда все стали собираться в поход, я не могла остаться на базе. Даже повар Петька пошел. Дали мне автомат. А стрелять я и раньше умела, еще в школе сдавала на значок «Ворошиловский стрелок».
Жамал была возбуждена и тем, что держала в руках оружие, и тем, что вместе со всеми, как равная, будет биться с врагом.
Словно из-под земли появился Павлик. Он разыскивал Тамару.
— Здорово, Жамалка! Где наша дочка?
— Вернемся, тогда скажу.
— Ну тогда пошли к нашему шалашу обедать. Пошли-пошли!
Павлик решительно потянул за собой Тамару, а Жамал отказалась, сказав, что ждет Жилбека, будут обедать вместе.
— А где Жилбек?
— Командир куда-то послал…
Павлик с Тамарой ушли. Жамал осталась одна, присела под деревом, положила автомат на колени. Она задумалась, ей вдруг стало страшно: начнется атака, поднимется стрельба, засвищут пули над головой. Жамал растеряется, а если человек в бою растеряется, его обязательно убьют… А Майя будет смеяться, ничего не понимая… Она все время смеется, рот у нее никогда не закрывается, словно у воробья.
Жилбек вернулся к вечеру. Разведчики были взволнованы, торопливо прошли в штаб. Они привели с собой какую-то бледную, усталую, испуганную женщину.
— Тимофей Михайлович, сегодня часов в двенадцать на станцию прибыл эшелон с нашими девушками. Их гонят в Германию. Эшелон останется здесь на сутки, потому что все пути забиты. А вот эта женщина отпросилась сходить за хлебом для своего вагона и сбежала.
Женщина расплакалась, кончиком засаленного платка стала вытирать изможденное лицо.
— Помогите своим сестрам, угонят проклятые на край света, — сквозь слезы выговаривала она. — У всех глаза распухли от слез, плачут днем и ночью, ждут, что партизаны освободят, а партизан все нет и нет. Говорят, уже и граница близко. А там, говорят, такие лагеря, такие лагеря, что человека живьем в печь загоняют. За неделю измучилась, сил больше нет. Мне девятнадцать лет, я в зеркало боюсь глянуть— как будто сорок исполнилось…