— Ты почему так рано поднялась? Ты почему маме спать не даешь? — шутливо-строго напустилась на нее Тамара.
— А ты почему? — отвечала Майя, довольная возможностью поговорить.
— Потому что взрослым пора вставать. А детям еще надо спать да спать.
— А я есть хочу, вот почему, — пояснила Майя. Девочка никогда не страдала отсутствием аппетита, ни под бомбежкой, ни во время длительного перехода. «Мама, есть!»— было ее постоянной заботой. Это безобидное требование ребенка всегда действовало на окружающих не меньше командирских призывов.
Тамара вернулась к своему вещмешку, достала ломоть хлеба и маленький серый кусочек сахара. Майя следила за ее движениями не без интереса. Эта тетя Тамара всегда что-нибудь занятное придумает.
— Вот тебе завтрак, Майя, — проговорила Тамара, возвращаясь к девочке. — Только жуй как следует.
Майя протянула левую ручонку.
— Нет, так дело не пойдет. Ты что, левша? Где у тебя правая рука?
— Во-от, — недовольно проговорила девочка и вытянула другую руку.
— Теперь другое дело. — Тамара отдала ей гостинец, и потрепала Майю по пушистой головке.
Через полчаса Тамару и Жамал вызвал в штаб связной командира.
На штабной поляне уже кипела партизанская жизнь, здесь как будто никто и не ложился спать. Подтянутый, в начищенных сапогах, со сверкающими звездочками, на погонах капитан Шилин обучал обращению с минами и толом новую группу взрывников. Все еще непривычно было видеть советского командира в погонах. Партизаны, большинство из которых были в недавнем прошлом красноармейцами и командирами, привыкли к петлицам, но в то же время новая и красивая форма придавала больше уверенности в силе тех, кто действует на Большой земле, волей-неволей наводила на мысли о прошлом России, о ее великих битвах с иноземными захватчиками. И то, что Шилин был в полной офицерской форме, а не в подпаленном у костра партизанском ватнике, дисциплинировало подрывников.
Коротченко, держа в руках развернутый планшет с белесыми потертыми краями, давал указания командирам рот. Нетрудно было догадаться, что речь шла об очередной операции на железной дороге. Тамара и Жамал остановились чуть поодаль, ожидая, когда Тимофей Михайлович закончит разговор с командирами.
Коротченко сам подошел к женщинам, спросил Жамал, как здоровье партизанской дочки. Кто бы ни спрашивал о дочери, она не могла удержаться от радостной улыбки. Даже усталая, изможденная, не способная выговорить ни слова, Жамал всегда на вопрос о дочери отвечала улыбкой.
Пока она улыбалась, Тамара пояснила, что Майя ведет себя как и подобает дочери партизана: растет не по дням, а по часам, уже скоро все зубы появятся, просит есть, а когда начинается вражеский обстрел, сама ложится в укрытие и лежит.
— А в дождь с нее как с гуся вода, — продолжала Тамара. — Ни разу еще не кашлянула, не чихнула.
— Ну что ж, хорошо, если здорова, очень хорошо, — проговорил Тимофей Михайлович, — всему отряду хлопот меньше… Ну а теперь посмотрите вот это письмо.
Командир протянул женщинам листок бумаги, густо исписанной фиолетовыми чернилами.
Письмо начиналось, как обычно, с приветствия и пожелания здоровья всему отряду. Далее сообщалось, что водонапорная башня взорвана, но мины, заложенные в гестапо, не сработали, были обнаружены новым начальником, после чего фашисты повесили на площади одного из жителей города. Новый начальник свирепствует больше старого. Весь город потрясло известие о гибели от руки фашистов ни в чем не повинной старой женщины.
«Кто-то донес, что муж этой женщины, отец Володи Хомякова, — коммунист и активно боролся против фашистов. Парня вызвали на допрос, в это время фашисты ворвались в их дом, пытали его мать, избили, вырезали на спине звезду. Бедная старушка скончалась. Когда сын повез ее хоронить, то фашисты перевернули гроб с мертвой женщиной, думая, что там спрятаны мины. Весь город только говорит об этом. Сам Володя Хомяков дрожит от ненависти к фашистам. Он, несомненно, будет им мстить, но в одиночку пропадет, поэтому надо привлечь его к работе с нами. Это парень честный, я немного знала его и прежде…»
Далее сообщалось о том, что два дня тому назад советские самолеты разбомбили на соседней станции «с нашей помощью» пять вражеских эшелонов. «Теперь научились бомбить, ни один вагон не уцелел. Я сама еле живой выбралась со своей ракетницей…»
В конце стояла подпись: «С приветом, Тридцатая». «Отчаянная, видать, эта женщина, Тридцатая», — подумала Тамара.