Мороз пробирал даже через китель, меховой жилет и две смены белья (я вышел на улицу в шапке, но без шинели). Бегом поднявшись по ступенькам крыльца, я толкнул одну дверь, вторую, и вот уже шинель на мне, подвязаны уши у шапки.
Тягачи с пушками я встретил, выбежав на улицу. Высоко в открытых кузовах сидели и лежали покрытые белым инеем наши артиллеристы. Немногие сидели на пушках, рискованно пристроившись бочком чуть ли не у самых колёс. По-видимому, заметив в тупичке повозки нашего обоза, ходко шедшие тягачи остановились, растянувшись с пушками по улице метров на двести. Я побежал к головному, в кабине которого из трёх сидящих узнал комбатра Калугина. В кабине следующего ехал второй помкомбатр Трофименко, в кабине третьего — командир первого огневого взвода лейтенант Осипов.
Когда я поравнялся с кабиной, Калугин открыл дверцу и, не вылезая из этого, вероятно, тёплого места, сказал:
— Почему не в масккостюме? Быстрей надевайте их и айда с нами. Забирай всех разведчиков, связистов и всё необходимое имущество взвода. С обозом пусть останется старшина Максимцев и ездовые. Вам там делать нечего, ваше место в боевом строю, на передовой, а не в обозе!
— Где получить масккостюмы? — поспешно спросил я, заметив, что комбатр очень нервничает. В таких случаях у него даже в одной фразе всегда обращения на “вы” и на “ты” чередовались и путались.
— На последнем тракторе, там у старшины батареи получите, — ответил Калугин и захлопнул дверцу.
Вскоре я с разведчиками и связистами своего взвода уже наряжался в новенькие белоснежные костюмы. Помогая друг другу, мы завязывали тесёмки на валенках у щиколотки, на рукавах, на поясе, на шее, у башлыка, скрывшего шапку. Забинтовал и бинокль. Полевая сумка — неразлучная спутница моя с планшетом, компасом, карандашами, разрозненными инструментами готовальни и тетрадями — оказалась под маскировочным костюмом, а кобура с наганом — даже под шинелью, на поясном ремне. Патроны к нагану в бумажных пачках и просто россыпью оттягивали карманы шинели.
В таком боевом виде, передав старшине Максимцеву командование над нашим батарейным обозом и перегрузив на тягачи имущество связи и боеприпасы, я снова появился перед командиром батареи. Ребятам моего взвода скомандовать о порядке их размещения на тракторах не пришлось: каждый устраивался как мог, так как кузовы тягачей были высоко нагружены имуществом батареи, вещевыми мешками бойцов и самими бойцами, в своих ослепительно белых костюмах под лучами восходившего из-за леса на горизонте багрового диска... Будет солнечно и морозно. А сейчас — люто морозно.
Хлопоты ли повлияли, или новая обстановка, определившая, наконец, моё положение, подействовала, но настроение моё, несмотря на бессонную ночь, проведённую в тех памятных и на редкость откровенных разговорах с незнакомым воентехником в избушке, единственную для меня ночь в этой большой ли малой деревне Большие Жабны, — я так и не успел рассмотреть её, — настроение моё сделалось каким-то ровным, покойным, радостно приподнятым, даже немного торжественным.
Наступающий яркий, солнечный день, скрипящий, укатанный снег под ногами и покрытые инеем, местами мохнатым и крупным, наши серо-зелёные тягачи и пушки, знакомые лица наших артиллеристов — всё как-то способствовало такому настроению. Себя я, естественно, не видел, но вид у меня, когда я шёл от орудия к орудию, был, вероятно, радостный, весёлый.
— Сюда, к нам! Пожалуйте к нам, товарищ младший лейтенант! — кричали мне артиллеристы.
— Погодите, приду ещё, — отвечал я на приветствия и двигался дальше, к первому орудию, около которого стоял комбатр Калугин.
— Разрешите доложить: всё готово, — сказал я, — только вот не завтракали сегодня, — прибавил осторожно. Но Калугин на это ничего не ответил.
— Садись, выбирай себе место, где найдёшь, трогаемся в путь, — сказал он, поворачиваясь и берясь за дверцу кабины трактора.
— А что за путь предстоит? — спросил я его.
— Чёрт его знает! — ответил Калугин. — Сначала на Шубино, потом на Новую Деревню и на какие-то там Холмы. А ну, по местам! — закричал он, увидя нескольких бойцов, топтавшихся около пушки, торопливо юркнул в кабину. Я быстро пошёл прочь, прикидывая, где бы поместиться.
— Давайте-ка руку, забирайтесь к нам, — окликнули меня бойцы из кузова второго трактора.
“Ох, и высоко же”, — подумал я, очутившись через несколько секунд на вещевых мешках, набросанных плотной горой в кузов, и подумывая о воротах околицы: не зацепят ли?
Вот с грохотом тронулся в путь первый трактор со своей пушкой, задрожал на месте, качнулся и загрохотал наш. Развивая скорость, трактора и пушки покидали деревню. На улицах пустынно. Проводов не было.
Опять путь. Опять заснеженные поля, леса и перелески. С грохотом проходишь через деревни с сожжёнными через четыре на пятую избами, с опасением смотришь на проплывающие над головой провода, кое-где пересекающие улицу. Не задели бы! Вот и полусожжённое Шубино. Вот и Новая Деревня. У отдельных домов стоят бабы и ребятишки, смотрят молча на проносящиеся мимо тракторы и орудия с длинными, задранными вверх стволами. Скорость приличная! Тридцать-сорок километров в час делаем, пожалуй.
Как же красиво кругом! Залитые солнцем белоснежные поля, зубчатый окоём леса на горизонте, берёзовые рощи, вьющаяся дорога с четырьмя упорно двигающимися по ней всё вперёд и вперёд тягачами и пушками, и никого кругом. Солнце, мороз, воздух, снег. Хочется спать, но так качает здесь, наверху, что только в полудремоту какую-то иногда впадаешь. А тут опять разнообразит дорогу уж и не знаю какая по счёту деревня с занесёнными снегом избушками, чёрными бревенчатыми дворами и сараями на пригорках.
Деревня Холмы. Здесь оживлённо. Узнаю многих из нашей бригады. Стоят автомашины транспортного взвода. Из избы в избу быстро перебегают девушки-санитарки, знакомые лица. Однако мы проходим Холмы, не останавливаясь и не снижая скорости. Вот уже и крайняя изба. Спуск вниз: дорога пересекает поле и в километре отсюда уходит в лес.
Головной трактор с первым орудием уже мчится примерно на середине пути к лесу. Наш останавливается у стоящего перед спуском начальника артиллерии бригады майора Сорокина.
— В чём дело? Почему остановились? — спрашиваю я, ни к кому прямо не обращаясь. Майор молча показывает на небо. Мы стоим на самом спуске, в тени какого-то сарая. Невдалеке, тоже в прикрытии, остановился следующий за нами трактор с орудием, там лейтенант Осипов.
— Давай, проскочите! — говорит майор и машет рукой водителю.
Через несколько минут мы уже заполняем грохотом густой зимний лес с непомерной высоты корабельными соснами. Снежная целина просеки, несколько уже утоптанная, резко ограничивает скорость нашего передвижения. Часто останавливаемся. Уже нагнали первое орудие, сзади цепочкой выстроились третье и четвёртое. Одолевает дремота. Глаза слипаются. Ночь без сна даёт себя знать. Кто-то окликает меня снизу. Открываю глаза — снова стоит майор Сорокин. Приказывает оставить здесь маяк, чтобы указывал направление общего движения всем вслед нам идущим. Что ж поделаешь? Приказы начальства не обсуждаются. Моих ребят нет, поэтому приходится оставить здесь одного бойца из артиллерийского расчёта второго огневого взвода лейтенанта Юшина. Он спит тут же, в кузове, но так сладко и крепко, что я решаю не будить его. Назначенный мною боец с готовностью и охотой остаётся, быстро спускается вниз и прыгает в глубокий снег. Мы снова трогаемся в путь, наполняя лес неимоверным грохотом.
“Зачем приказал мне майор оставить здесь маяк? — думал я. — Других дорог, кроме этой, ещё не укатанной просеки, не видно, по-видимому, нет их. Следы движения по этому пути — отдельные бойцы, вероятно, пехотного батальона связи, повозки с лошадьми, волокуши — на каждом шагу. Зачем же маяк, спрашивается? И на какой срок он поставлен? Мне это задано не было, и я не оговорил срока оставленному. Немудрено так и потерять человека. Нет, не нужен здесь маяк”, — прихожу я в думах своих к твёрдому убеждению. Приказание это, на мой взгляд, необдуманно, лишнее.