Партизан становилось всё больше и больше, освобождались военнопленные, кто-то бежал из гетто, начались репрессии среди местного населения за оказание помощи партизанам, и многие пожилые мужчины и подростки вливались в их отряды.
К Фросе по ночам иногда стучались уже проверенные, не раз приходившие из партизанского отряда люди, и она заранее готовила для них мех с продуктами.
Алесь стал наведываться не регулярно, между его встречами с Фросей и детьми возникали всё большие и большие паузы… Во время этих редких встреч Алесь рассказывал о том, как лютуют гитлеровцы, что становится всё трудней выпрашивать на выходные подводу с конём, и что он уже не раз просился в партизанский отряд, но подпольное руководство не соглашается, считая, что от него больше пользы в комендатуре.
Зима выдалась лютой, Фросе было совсем нелегко справляться с тремя малышами, ждать помощи ей было не от кого. Алесь по-прежнему наведывался домой в деревню крайне редко, и на душе у Фроси становилось всё пасмурней. Страх за дорогого человека разрывал сознание, мысли одна мрачней другой приходили в голову.
Однажды, уже в конце зимы, тихий стук в двери разбудил Фросю, стук был условный — партизанский, и она открыла дверь. В сени ввалились трое партизан, стуча валенками, оббивая снег. Фрося приложила палец к губам, призывая к тишине, предупреждая, что спят дети, и впустила их в горницу, и в первом высокорослом и грузном партизане с автоматом на груди она узнала Степана…
— Ну, здравствуй, Фрося…
Глава 19
Стены, вещи и лицо Степана поплыли в глазах Фроси. Страх и боль сковали сердце, она молчала, тупо уставившись на стоящего напротив неё законного мужа, такого явного и такого нелюбимого.
Наконец молчание прервал один из партизан, пришедший со Степаном:
— Что знакомую встретил?
Хмурый Степан оглянулся на него и сквозь зубы проронил:
— Да, знакомую, хорошо знакомую… Ребята выйдите, нам потолковать надо…
Партизаны не стали пререкаться и пошли в сарай, где Фрося всегда оставляла для них мех с приготовленными продуктами. Только поторопили Степана, чтобы он долго не задерживался, и с ехидными улыбками вышли из дому. Когда за ними закрылась дверь, Степан грузно сел на лавку возле стола и жестом показал Фросе сесть напротив:
— Ну, что молчишь, нечего рассказать или не хочешь? А, может, стыд глаза ест? Думаешь, я ничего не знаю, ищешь, паршивка, как выкрутиться? Всё я про тебя, сука, знаю! Знаю, что сбежала в деревню со своим польским козлёнком, а что живёшь здесь, подсказал старый дружок из полиции, которого мы недавно за яйца взяли.
А тут прошлись по домам, и многое мне открылось, хотя кое-какие вопросы остались. Ах, поди ты, с муженьком живёт, тот с города наезжает, такой порядочный, антыллегентный, тьфу ты! Три ребёночка у них славненьких, третьего мальчонку уже здесь родила…
Вот, стервоза, при живом-то муже в блуд кинулась и ещё дитя приплодила с полюбовником?! Вот только не пойму, а третий-то откуда? Пшек твой, как выяснилось, у немцев служит, это на него похоже, доберусь, кишки выпущу, а вот что с тобой делать, жёнушка?
Чем больше Степан говорил и бросался грязными словами, тем сильней в душе Фроси разгоралась ненависть к нему и желание бороться за свою судьбу, за своего любимого, за своих детей… Она резко поднялась с лавки, подпёрла бока руками и бросила ему в лицо:
— Ах, откуда ты выискался такой славный защитник Родины, под какой юбкой прятался, пришёл тут обирать обездоленных баб, детей и стариков и хорохоришься!
Ты мизинца Алеся не стоишь, воспользовался тем, что мне некуда было деваться, взял в дом к себе батрачку, бабу в постель, чтоб удовлетворяла твои скотские потребности, самку для твоих детей, а сам и слова ласкового в мой адрес не произнёс, а когда помирала от родов, наблюдал спокойненько, издохну или нет. Уже другую себе подыскивал дуру и пил не за моё выздоровление, а за то, что ты самец исправный, и только благодаря доктору и его жене я осталась живой, да продлит господь им жизнь.
Послушай, мой дорогой бывший муженёк, ты можешь меня убить сейчас, вон какой автомат навесил на грудь, но учти, что обездолишь трёх детей, один из которых всё же твоя кровь. А что ты дальше будешь делать, как с этим жить?!
И чем больше распалялась Фрося, тем ниже клонилась голова Степана, и в прежде горящих злостью и презрением глазах появилась неуверенность и даже мольба. А Фрося продолжала: